Никто не выживет в одиночку - Маргарет Мадзантини

Посвящается Серджо, назло всем кристально чистым

One love

One blood

One life

U2

— Вино будешь?

Она слегка двигает челюстью — неопределенное движение, недовольное. Отсутствующее. Словно она пребывает где-то далеко, где ей хорошо и где, разумеется, ему места нет.

Они притиснуты к этому столику с бумажными подстилками, похожими на упаковочную бумагу для мяса, посреди механического шума и человеческого гвалта. Сумка до сих пор висит у Делии на плече.

Она смотрит на пожилую пару, сидящую через несколько столиков от них. Ей хотелось бы поменяться с ними местами, оказаться в уголке, в стороне. Прислониться спиной к стене.

Гаэтано наливает ей вина. Размашистым, вызывающим легкую улыбку жестом. Подражая сомелье из телевизионной программы, которую включает по ночам, когда ему не спится. Она наблюдает за тем, как льется вино. Чудесный, но этим вечером совершенно бессмысленный звук. Отвращение не приправляют хорошим вином — это выброшенные деньги и лишние телодвижения.

Вероятно, не стоило идти с ней в ресторан; ее не интересуют ни обстановка, ни ожидание следующего блюда. Да и вообще самое лучшее у них в жизни случалось без всякой подготовки: шаурма и кулечек каштанов с очищенными прямо на землю скорлупками.

Они стали ходить по ресторанам, когда появились кое-какие деньги, но их семейный покой уже начал поскрипывать, словно кресло-качалка, переставшее справляться со своей работой.

Официантка кладет на стол меню.

— Что возьмем? Ты что хочешь?

Делия ткнула пальцем в овощное блюдо, в слоеный пирог, еще в какую-то дрянь. Он же пришел сюда именно поесть и забыть о своих горестях.

Делия поднимает пузатый, наполненный наполовину бокал. Подносит его ко рту, прикасается к нему одними губами, потом прислоняет к щеке. Бокал кажется больше ее лица.

Она здорово похудела из-за свалившихся на нее несчастий. На секунду Гаэ пугается, не принялась ли она за старое.

Они познакомились буквально сразу после того, как она избавилась от анорексии. Впервые поцеловавшись взасос, он почувствовал языком ее зубы, изъеденные рвотой, похожие на молочные зубы ребенка. С одной стороны, ему стало как-то не по себе, но с другой — он увидел в этом знак некоего сродства. Да и замечательно было обменяться болью, сделать ее общей. У него за спиной тоже болтался увесистый мешок с дерьмом, и ему не терпелось опустошить его — так почему бы не у ног такой девушки, как она.

Прежде, до Делии, его отношения с барышнями были довольно несерьезны. Он прятался за мягкость и в то же время выказывал определенную жесткость, этакий ягуар из Субура, грязного плебейского квартала Древнего Рима. Он играл на ударных и считался крутым. Благодаря глубоко посаженным глазам и немного нависавшему над переносицей лбу, как у доисторического человека, он мог позволить себе казаться таинственным. На самом же деле он был очень чувственным и безнадежно искал любви. Так что его при необходимости можно было принять за так называемый идеал. Да и сам себе он казался лучше и чище большинства знакомых ему людей. А смехотворные идеалы мира кетамина и жесткого секса позволяли Гаэ ощущать себя если не Франкенштейном, то неудачником, составленным из кусков мертвых тел, мало подходящих друг другу.