Тук-тук! — я тихонько постучал в ставни, закрывающие малюсенькое оконце. Нет ответа. Постучал еще раз… Еще…
— Кого там чорты нэсуть? — наконец раздался слабый дребезжащий голос.
— Бабушка, откройте пожалуйста! — я шептал, то и дело поглядывая в сторону сельской улицы. Темно конечно. Заметить – меня вряд ли заметят, но вдруг пройдет кто-то и услышит мой шепот.
— Та хто ж ты такый, шоб тоби вночи видкрываты! — последовал вполне закономерный ответ. — Иды куды шов!
— Бабушка, я – партизан. Откройте пожалуйста. Поговорить надо!
Через минуту, показавшуюся мне долгой-долгой, скрипнула половица по ту сторону ставней.
— Иды до дверей, — сказала бабушка и снова заскрипела половицами, удаляясь от окна.
Я прокрался, прижимаясь к стене, к двери и проскользнул в приоткрывшуюся щелку. Темно – хоть глаз выколи! И сыро, словно в погреб попал, а не в человеческое жилье.
— Зараз, сынку… — проскрипела бабушка и что-то клацнуло, рассыпав в воздухе небольшой снопик искр. Снова клацнуло. Она хочет свет зажечь? Огнивом? Я зашарил по карманам и, спустя еще три снопика искр, нашел наконец свою зажигалку. Защелкал… Крохотный, не рассеивающий, а лишь сгущающий еще больше окружающую темноту, язычок огня появился лишь с пятого раза.
— А я тэбэ знаю… — увидев огонь, старушка перестала мучить свое огниво и откуда-то из темноты вынырнула ее сухонькая, скрюченная рука, больше похожая на птичью лапку, в которой бабушка держала какую-то плошку.
Над плошкой заиграл огонек, лишь чуть больший, чем от зажигалки. Но стало светлее. Бабушка поставила свой светильник на такой же ветхий, как она сама, стол и указала мне на стоящий рядом чурбачок.
— Ты сидай, а я пойисты зберу…
— Не надо! — я замотал головой. Не хватает еще объесть эту старушку, еле сводящую концы с концами! — Вы, бабушка, простите, что я тогда… Ну, что грубо так с вами… Нам за полицаев себя выдать надо было…
— Бог простыть! — отрезала она, все же направляясь куда-то за пределы светового круга. — Вам, сынки, всэ Бог простыть за то, що клятых германив бьетэ…
— Бабушка…
— Кожешихою мэнэ звать, — перебила она.
— Бабушка Кожешиха, — я присел на указанный чурбачок, — я насчет своих ребят спросить хотел…
— То за тых двох, шо за хатою Семки-старосты, — Кожешиха, произнеся имя старосты, от души сплюнула на пол, — пострилялы?
"Постреляли!" – у меня, хоть я и был готов к этому и не особо рассчитывал на то, что ребята живы, что-то оборвалось внутри. Одно дело – предполагать, что они мертвы, а другое – когда это подтверждают те, от кого, хоть каким-то уголком разума, надеялся услышать другое.
