Уроду наконец надоело держать в руках драчливое веретено, и он вручил сей почетный приз многострадальной толстухе. Драться с ней Ника не стала, тетя все-таки, да и ничего плохого она девочке не сделала. Но вопить малышка начала громче прежнего:
– Отдай маму! Верни маму! Так нельзя!
– «Маму, маму», – передразнил ее Дюбуа, забирая бутылку и велев моему телу идти следом, – чувствую, придется вернуть тебя, женщина, иначе с девчонкой невозможно будет работать. Вот только я никогда такого не делал, бокор не должен соединять душу с телом. Ладно, попробую. Не получится – тебя, женщина, мне не жалко. Твоя материнская любовь мне, если честно, очень мешает. Умрешь, и ладно. Девочка убедится, что ты мертва, поплачет и успокоится. Слушай, – он поднял бутылку на уровень глаз, – а может, тебя и на самом деле убить сразу?
Пару мгновений он всматривался в меня, решая, затем усмехнулся:
– Не бойся, женщина, я решил – сразу убивать не буду. Слишком много осложнений может возникнуть с твоей дочерью. Попробую тебя вернуть. Сдохнешь – не жалко, но если получится, учти – только беспрекословное послушание и помощь в обучении твоей дочери сохранит твою никчемную жизнь.
Ну да, ну да, беспрекословное послушание и помощь. Обязательно.
После осознания дикости ситуации, после принятия ранее невозможного – отделения души от живого тела, на просвистевшую в миллиметре угрозу смерти я просто не обратила внимания. И не потому, что завернулась в душное покрывало апатии, нет, сейчас не до покрывал. Именно абсурдность, ирреальность происходящего заставила меня не реагировать на всякую ерунду типа угроз.
Из всей его болтовни я вычленила (ох, с каким бы удовольствием проделала это с гадом физически, причем бараньими ножницами!) лишь одно – меня собираются вернуть в исходное состояние!
И опасения Дюбуа ничуть не пугали, я была абсолютно убеждена – все будет хорошо, не может не быть. И пусть приверженец темной стороны Вуду никогда ничего хорошего не делал, но если смог разобрать, то сможет и собрать. Главное, чтобы не осталось лишних деталей.
Такой вот славной компанией – я, снова я и Паскаль – мы вышли из дома. Наверное, солнце жарило, как обычно, с дурным энтузиазмом, но сквозь мутную зелень стекла ко мне проникли лишь несколько ложек тепла.
Дюбуа что-то спросил у охранника, тот начал отвечать, но тут возле ворот началась какая-то возня. Сначала было слышно неразборчивое бухтенье, затем последовал разговор на повышенных тонах, плавно перешедший в следующую стадию – скандал. Вот теперь я различила голос Майорова и чужой женский. Мадам визгливо чего-то добивалась от собеседника, причем на родном русском, тот довольно резко отнекивался.
