— Упал, упал он!
— Парашютов тоже нет?
— Нет, нет, не видно там парашютов! Но один прыгнул, прыгнул один!
— Семь тридцать девятый, парашютов не видно нигде?
— Просто прыгнули, прыгнули! Кто-то один прыгнул, но парашют не раскрылся!
— Семь тридцать девятый, подскажи, где он может быть?
— Рядом совсем, должен быть, там, потому что прыгал с высоты метров семьдесят, максимум. Парашют не раскрывался, просто...
Выпрыгнул летчик-оператор Иванюк. Его парашют не раскрылся потому, что не хватило высоты. Вначале думали, что это Громов.
Громов оглянулся и скорее понял, чем услышал голос бортового техника Чеснокова:
— Командир, я ранен, а ты прыгай!
— Нет, Чесноков, родной, нет!
Громов еще надеялся посадить машину.
Я заметил, как его вертолет ушел за дальний склон. Теперь кто быстрее к нему доберется: мы или душманы.
Решение пришло мгновенно:
— Это полста пятый! Прикройте меня! — и я направил винтокрылую машину туда, где скрылся вертолет Громова.
.Память молнией прошла сквозь время, и мне показалось, что орден стал горячим, я дернул рукой.
— Николай, Николай!.. Вот, зову, зову, а ты не отзываешься. Как вошла, так хлебом запахло, думаю, точно, у Рымашевского покупал, — мать обеспокоенно посмотрела на меня. — И чем ты так занят, что молчишь?
— Да вот, — я даже не знал, что ответить, — вот, вспоминаю.
— Уж не в музей ли собрался отдавать, — улыбнулась мать, — школьники как забегут, так обязательно спросят, может, у вас что для нашего музея найдется.
— Да нет, не в музей.
— Что-то с тобой, сынок, не то, давай как на духу выкладывай, где не заладилось, материнское сердце не обманешь, — она пристально взглянула мне в глаза, на ее лице еще четче и глубже обозначилась сеточка морщин. Несколько минут мы сидели молча.
— Видишь ли, в Минске просят тысячу долларов.
— Сколько?— она испуганно ахнула. — За что? Боже, совсем ополоумели, совсем совесть продали, это где же мы такие деньги найдем?
— Деньги-то дают, да вот залог требуют, не доверяют.
Она посмотрела на лежавший передо мной китель:
— Неужто под ордена?
— Под один.
— Как же так, — у нее мелко-мелко задрожали губы, — как же так? Ну, продашь ты своего Ленина, а дальше, дальше-то что? — словно ослышавшись, вопрошала сама себя. Затем поднялась, подошла к платяному шкафу, отодвинула сложенные аккуратной стопкой домотканые покрывала и достала из-за них вытертый до салфеточной тонкости потерявший черную кожаную упругость военный планшет, с которым так любил когда-то ходить на работу отец, а потом на зависть друзьям с ним бегал в школу я.
