Дождь стал сильнее. Выйдя из мастерской, они побежали сначала рядом, но потом Толстый отстал, и Матиас слышал, как он пыхтит сзади.
— Подожди, — крикнул друг, когда расстояние между ними увеличилось.
Матиас остановился и закрыл глаза. Подставив свое лицо быстро падающим каплям, он на какое-то мгновение ощутил необъяснимое состояние счастья, несмотря на струйки воды, стекающие за воротник рубашки. Толстый догнал его, и они поспешили к главному зданию интерната.
Во время занятий, приходившихся на вторую половину дня, Толстый еще раз подошел к Матиасу и спросил, знаком ли тот со второй женой своего отца.
Матиас покачал головой и сделал вид, что очень занят. Он не хотел больше обсуждать эту тему.
— А твоя мама, — настаивал Толстый, — знает ее?
— Она знала вторую жену моего отца, когда та была еще ребенком, — ответил Матиас. Потом он быстро встал и ушел в библиотеку.
Хутор Ганса Ахтерера находился на севере Нижней Австрии, которую тогда называли Нижне-Дунайской, и примыкал к деревне Бойген, в которой насчитывалось примерно тысяча двести жителей и триста тринадцать домов. В предпоследний военный год треть жителей, то есть мужчины в призывном возрасте, служили в немецкой армии.
В восемнадцатом веке к востоку от деревни на возвышенности, царящей над низкой долиной, возле готического замка был построен бенедиктинский монастырь, упоминаемый во всех искусствоведческих справочниках. Теперь в нем разместился госпиталь. Из двенадцати священнослужителей здесь остались только трое. Других отослали в дальние приходы или призвали на военную службу.
Ганс Ахтерер родился в крестьянской семье. Когда он окончил сельскую школу, учитель сказал отцу, что мальчик обладает исключительными способностями, и посоветовал отослать его учиться дальше, тем более что у Ганса был старший брат, который мог перенять у отца управление хозяйством. Отец не имел ничего против такого решения, чего нельзя было сказать о его младшем сыне. Уже тогда тот не мог представить себе жизни без деревни, полей, лесов и зверей, без шума работающих сельских орудий, без крестьянского труда. Но его мнением никто не интересовался.
В один из сентябрьских дней Ганса усадили в штирийскую повозку, запряженную легчайшими лошадьми, упаковали в коричневый полотняный чемодан обувь, костюмы и рубашки, которые Ганс до сих пор никогда не надевал, и отвезли его на железнодорожную станцию, расположенную в нескольких километрах от деревни. Отец усадил его в поезд, на жесткую желтую лакированную скамью, и еще раз строго наказал, где он должен сделать пересадку. Мать протянула ему оладьи, завернутые в голубую салфетку. Она пекла их только по большим праздникам. Потом родители немного постояли перед окном вагона. Ни они, ни их сын не знали, что нужно говорить в таких случаях. Только доехав до третьей станции, Ганс заплакал и продолжал плакать, пока не пересел на другой поезд.
