Мы уходили выше и выше в горы, оставив далеко позади дом, знакомые места и, как я надеялась, преследователей. Хотя на это как раз рассчитывать, пожалуй, не стоило. В голове метались обрывки мыслей, кусочки воспоминаний, но они так и не сложились ни во что путное. Зато к вечеру я едва волокла ноги, а уж ворочать языком не хотелось вовсе.
Вспоминаю, как устраивались на ночлег, залезали под старую великаншу-тои и, привалившись к могучему стволу, дремали. Смутно помню, как я съехала на душистую, пахнущую чем-то сладким и терпким землю, покрытую толстым слоем листьев. Как свернулась калачиком под плащом и провалилась в сон.
Мне ничего не снилось — ни плохого, ни хорошего.
А потом Стоуш разбудил меня и снова погнал вперед.
В полдень мы перекусили и шли до тех пор, пока крутые холмы не сменились скалами. Их местами лысые скаты темнели провалами и отблескивали крошевом камня на солнце. За эту холодную твердь изо всех сил цеплялась лишь чахлая ползучая трава. Да кустики странных бледных цветов. Шуршали, вызывая текущие на тропу струи мелких камней, ящеры. Длиной до метра, ярко-синие, с переливающимися на солнце чешуйчатыми спинами. Яркое весеннее солнце щедро поливало теплыми лучами траву, склоны, узкую тропу.
К вечеру того дня я уже не бодро рысила, а уныло плелась. Со Стоушем за все это время мы перекинулись лишь парой слов. Какие тут беседы? Усталость достигала предела. Я уже не ощущала весеннего холода, недостатка в пище или воде, боли в разбитых ногах. Держалась за единственную мысль — надо. И продолжала идти.
Когда село солнце, ночь наступила так стремительно, как всегда бывает в горах. Зелень почти сразу приобрела насыщенный черный оттенок, длинные тени слились с землей, создавая новые черты пейзажа — таинственные, немного пугающие, разительно отличающиеся от дневных. На небо нетерпеливой гурьбой высыпали звезды. Казалось, они злорадно подмигивали, словно знали некий секрет, но умалчивали о нем.
Я привалилась спиной к скале и безучастно смотрела вверх. Отец нашел хорошее место: две скалы перекрывали друг друга слоистыми боками, в закутке не дул ветер, а со стороны было не разглядеть и отсвета огня. Впервые за два дня Стоуш развел костер и, когда сушняк — ломкий и полый — разгорелся, обратился ко мне:
— Устала?
Я кивнула.
После долгого молчания казалось невозможным нарушать тишину. Я будто бы сроднилась с ней, сжилась. А тут — вопросы, ответы. Пусть будет, если иначе нельзя, краткий отдых, и дальше, в путь. Что усталость? Она проходит, нет ее, просто привыкаешь к ритму, даже такому изнуряющему. Ко всему на свете можно привыкнуть.
