Разноцветно одетые люди шли и шли им навстречу по проспекту, гуляли. Было все еще довольно тепло, и ребята помоложе, не держа своих девушек, словно в них не нуждаясь, шли свободно, руки в боки, запустив пиджаки от тепла за плечи.
А кондуктору жарко и тесно в вагоне — вот проехал трамвай, и кондуктор стоит на площадке, у двери, высунув пожилую голову в город.
Иван Петрович попробовал взять ее под руку — очень легко, чтобы можно сейчас сделать вид, что случайно — но она ничего, не возражала и устроила локоть у него на ладони.
«Хоть бы выйти на прямую, — думал Иван Петрович. — Хоть бы выйти на прямую в разговоре».
Но Иван Петрович еще не решался.
Женщины чем-то таким обладают, словно каким-то особым продуктом, который стараются все получить, — женским обаянием, мягкостью что ли, всем, что есть женщина. При этом в женщинах есть все другие человеческие свойства, как и в мужчине, — и вот им всем кажется, что какой- нибудь такой Иван Петрович ищет в них то, только то, что есть женщина, то есть словно бы некий опять же продукт. И женщины, им не обладающие, получают от этого горе и злобу, а женщины, у которых он есть и в избытке, имеют от этого тоже обиду, потому что им кажется: это в них ущемляет зато человека.
Неизвестно сколько они уже гуляли, когда Иван Петрович вдруг решился.
— Свернем? — предложил Иван Петрович осторожно. И они свернули в тихую улицу.
— У меня на каждой улице есть любимая сторона, — говорила девушка. — А на этой нет. Пускай будет правая? — Нет, не любимая. Пусть будет левая? — Нет, и не левая. Которая же любимая? Никоторая.
— Поцелуемся? — попросился Иван Петрович вдруг, без подхода, и остановился у какого-то дома.
— Что? — сказала девушка, удивившись. — Чего вы сказали?
— Очень хочется целоваться, -— сказал Иван Петрович виновато.
— Мало ли чего мне захочется, — сказала девушка. — Надо взять себя в руки.
«Так она уже проникнута своим необычным поступком '— знакомством на улице, — думал Иван Петрович, — и так сознает в себе эту необычность, так гордится, что уже не хватает ее продолжать эту линию такими же искренними поступками, как и первый.»
«Игра, — сказал он себе со вздохом. — Всем им нужно от нас, чтобы мы не говорили им прямо, чтобы мы подчинялись бы правилам этой игры. А я не хочу. Я хочу быть искренним! Как же тогда?»
Иван Петрович знал, но не хотел себе в этом признаться: просто нужно, чтобы в нем была такая игра, которая обнимала бы ее игру, да и все — как и бывает у всех молодых мужчин. Но у него эта игра прекратилась.
