— Он в самом деле собирается продать страну?
— А разве вы не равнодушны к политике?
— Равнодушна. Но я вдруг подумала об отце, о церкви и о ручье…
— О каком ручье? — удивился он.
— О ручье…
Я хотела сказать больше, но не смогла, замолчала и отвернулась.
— Я вас не понимаю, — проговорил он.
И хотя я стояла к нему спиной, я чувствовала, что он пристально смотрит на меня.
— Гм, — сказал он, — спокойной ночи.
Народ теснится все ближе к зданию альтинга, речи становятся все более страстными. Люди до хрипоты поют национальный гимн «Исландия, опоясанная фьордами». Кричат:
— Что же альтинг не осмеливается дать ответ?
Члены альтинга сидят за закрытыми дверями и обсуждают вопрос: уступить иностранной державе Рейкьявик или какой-нибудь другой залив в стране, годный для создания атомной базы в атомной войне. И поскольку вопрос еще далеко не решен окончательно, они медлят с ответом народу, шумящему на площади. То один, то другой депутат выглядывает из окна балкона с невозмутимой улыбкой на лице, с улыбкой, которая должна выражать полную безмятежность. На самом же деле это не улыбка, а гримаса. Но вот входная дверь не выдержала напора толпы, люди сплошным потоком хлынули в здание. Тогда наконец распахивается дверь на балкон, в ней появляется маленький толстенький напыщенный человечек и становится в позу. В ожидании, пока на площади кончат петь гимн, он выпячивает грудь, поправляет галстук, поглаживает затылок, подносит два пальца к губам, откашливается.
И начинает говорить глубоким, спокойным, отеческим голосом:
— Исландцы! — Народ замолкает, обманутый спектаклем. — Исландцы! — Он снова повторяет это слово, такое простое и такое величественное. Он поднимает над головой три пальца и произносит клятву, медленно и торжественно, делая длинные паузы между словами: — Я клянусь… Клянусь… Клянусь всем… испокон веков святым для народа… Исландия не будет продана!
