Я начала расспрашивать их, что они играли, и органист сказал, что не уверен, можно ли доверить мне величайшую тайну: имя нового гения. Если я глупа, то от такого сообщения не потеряю почвы под ногами. Если же я не глупа, то послушаюсь призыва нового учителя, обращенного к каждому, призыва покинуть мир, в котором мы живем, и создать новый мир для еще не рожденных. Но когда органист увидел, как я огорчена тем, что он мне не доверяет, ему стало меня жаль, он похлопал меня по щеке, поцеловал в лоб и просил не обращать внимания на его шутки.
— Концерт для скрипки Роберто Герхарда, — объяснил он. — Этот испанский парень учился в Кембридже и не получил никакого музыкального образования. Если род Эстергази еще не угас, Роберто здорово достанется. Но будем все же надеяться, что его похоронят не с большей пышностью, чем Моцарта.
Органист пошел на кухню, чтобы сварить кофе, а застенчивый полицейский посмотрел на меня испытующим взглядом: поняла ли я что-нибудь.
— Жить и без того становится все трудней и трудней, — сказал он. — А теперь еще это…
В эту минуту вошли Боги — Бриллиантин, со сверлящим, пылающим взором убийцы, и Беньямин, как бы летящий в пессимистическом трансе сквозь космическое пространство. Органист встретил их, как всегда, любезно, спросил, какие новости в царстве богов и в высших сферах, и предложил им кофе.
Оба Бога были расстроены, у них оказались самые дурные новости: Двести тысяч кусачек выгнал их. Он нашел себе этого мерзкого типа Оули, который говорит, что надо выкапывать кости. И во всех газетах было напечатано, что они установили связь с Любимцем народа.
— Ну и пусть их выкапывают! — сказал органист, а застенчивый полицейский спросил:
— А где «кадиллак»?
— Он украл наш «кадиллак», — ответил Атомный скальд. — А я отомстил ему тем, что разбил клавиатуру его пианино. От злости мне временами хочется реветь, мычать, как корова. Я, пожалуй, наложу на себя руки.
— Я уверен, что ты не совершишь такого непристойного поступка, мой друг, — сказал органист. — Самоубийство — это самоосквернение в квадрате. Ведь ты же бог! Нет, ты шутишь над нами.
— Я просмотрел все фотографии Бухенвальда, — продолжал Беньямин. — Нельзя больше оставаться поэтом. Чувства молчат. Разве можно управлять ими после того, как наглядишься на этих истощенных людей, на эти скелеты, на эти мертвые оскаленные рты! Любовным играм форелей, красным розам пустоши, «Любви поэта» — всему этому конец. Тристан и Изольда умерли. Они умерли в Бухенвальде. Соловей потерял голос, потому что мы лишились слуха. Наш слух умер в Бухенвальде. Мне остается только самоубийство — онанизм в квадрате.
