Лютый всегда был хозяином своей судьбы, но лишь в мечтах, где перелицовывал свою жизнь, словно черновик. Точно в ролевой игре, он примерял декорации и костюмы, то пробуя себя в роли сильного мира сего, то возвращаясь в собственное детство. «Что горячее: пламя свечи в нашем воображении или холодные капли воска, оставшиеся на подсвечнике?» — утешал себя Лютый, убеждаясь, что и все вокруг не вольны в собственной судьбе и, смирившись, живут, словно спят, чтобы досмотреть до конца наскучивший, унылый сон. Но теперь Савелий понял, что кровь можно почувствовать только во рту, и даже настоящая кровь, которую пролил не ты, — словно кинематографическая красная краска.
Пробы почв, оставленные геологами, были похожи на неглубокие могилки. В заброшенном карьере собралась вода, от слюды его стены переливались на солнце, сводя ворон с ума своим блеском. Земля вокруг была вытоптана, в мягком сером грунте, словно порезы, виднелись следы от машин, а дно карьера бугрилось, напоминая кладбище без крестов. Именно здесь Саам устроил бойню, расправившись со всеми, кого мог подозревать в предательстве.
Лютый сидел на краю, свесив ноги. От голода кружилась голова, но он не боялся упасть вниз.
— Я же не человек, я зверь стал. Живу как зверь, и чувствую как он. Понимаешь?
— Понимаю, понимаю.
— А зверя в клетку надо. Если он выбрался наружу, его обратно не загонишь.
— Не загонишь.
Лютый уткнул лицо в ладони, и эхо подхватило его плач.
Когда в бане не было гостей, здесь оставались только банщик и безобразная Севрюга, прятавшаяся от чужих глаз в подсобке. Саам привёз её к банщику, наказав не сводить с неё глаз: девушка знала столько, что от неё давно пора было избавиться, но у бандита не поднималась рука. Могила ненавидел Севрюгу, и когда «смотрящий» появлялся у бани, девушка пряталась в лесу. Одни говорили, что Могила, облив бензином, пытался её сжечь заживо, другие — что она сунула голову в духовку, которую сдуру включила, но пол-лица у неё было сожжено, так что у пухлого банщика при виде Севрюги портился аппетит. На её губах висела вымученная улыбка, а глаза были такими грустными, что, заглянув в них, хотелось расплакаться без причины. Но на Севрюгу старались не смотреть, морщась от худых, вывернутых наружу колен и лица, напоминавшего подгоревший пирог.
Как-то раз, тихо войдя в парную с ведром воды, банщик случайно подслушал разговор.
— Дай ей сдохнуть спокойно! — кричал Саам. — Ей немного осталось!
