Чтобы убедиться в этом, я вышла на улицу и остановилась точно на том же месте, откуда я впервые увидела сад через дверцу такси. Я хотела, чтобы то первое впечатление опять вернулось ко мне.
Мне вдруг стал ясен смысл разросшегося сада, который, как я теперь понимала, должен был открыться мне с первого взгляда. И комната, которая сперва просто взбесила меня, тоже обрела свой смысл, и всё, что было в ней, было таким, как ему следовало быть. Высохший пузырёк чернил, который Элиза поставила на камин, я переставила обратно на стол. Я увидела фотографию, которой не заметила раньше, и узнала на ней того знаменитого поэта. То же было и с комнатой наверху, в которой Элиза меня поселила. Я опять прошлась по книгам не столько с осознанием того, что они принадлежали ему, но и с любопытством, как они сделаны. Мне почему‑то захотелось узнать, где изготовили бумагу, какие растения пошли на типографскую краску, но впоследствии такие вопросы никогда больше не приходили мне в голову.
Австралийцы и девушка–кокни пришли к семи. Я уже решила, что уеду поездом на восемь тридцать, но, позвонив на вокзал, узнала, что по воскресеньям этот поезд не ходит. Милая измотанная Элиза просила меня остаться, но без особой настойчивости. Опять завыли сирены. Я ещё раз попросила Элизу повторить, что поэт с семейством никоим образом в этот вечер не вернутся. Теперь я задала вопрос более рассеянно, потому что мысль переключилась на сирены и определение точного уровня их воя. Подумала и о мрачном гении в Министерстве внутренних дел, который изобрел этот зловещий звук, и зачем он это сделал. Потом мысль остановилась на самом слове «сирена», которое показалось смешным, потому что я вообразила неугомонную морскую нимфу, доревевшуюся из прошлых веков до 1944 года. Но я и на самом деле боялась сирен.
Больше всего меня удивила вечеринка, которую устроила Элиза. Гости запросто расхаживали по дому, будто он был ничей, а Элиза вела себя скромней всех. Девушка–кокни залезла на длинный стол и при каждом разрыве бомбы издавала вопль до небес. У меня возникло ощущение, что дом на этот вечер реквизировали военные. Гости, казалось, так размножились и заполнили каждый уголок, что дом стал уже не тем, который я увидела в начале, и не домом знаменитого поэта, а каким‑то третьим — тем, смутно воображённым, когда я стояла в унынии на платформе вокзала. Я видела, что эти люди устали, а по шуму, который они подняли, поняла, что всем им не хватало сна. Когда пиво кончилось и гости разошлись, кто на квартиру, кто в паб, а девушка–кокни — в бомбоубежище, где она ночевала последние недели, я спросила Элизу:
