Она покровительственно кивнула головой.
— Madame la princesse Mery…
— Madame la duchesse… Ведь выйти замуж можно не только в Польше…
«Но, нет, нет, непременно в Польше за поляка», — подумала она…
— О, Мэри Гнезненская не увезла бы своих миллионов за границу… Мэри Гнезненская отдаст свою руку только поляку!.. Да, только бы удалось! Княгиня Траутмансдорф, княгиня du Медина-Сидония Колонне…
Можно позволить себе всякие желания, всякие требования и мечты, если ты так красива, так дивно красива, так умна… И быть при этом единственной дочерью Гнезненских…
Смешна эта m-lle Лименраух со своими 400 тыс. приданого… Ведь у меня 11 миллионов. С такими деньгами и в Европе многое сделаешь, а у нас — все. Впрочем — папа все больше и больше увеличивает капитал, а мне всего 19 лет. Ранее 22 лет я замуж не выйду; за это время папа дойдет до 12 миллионов, может быть, до 14, а может быть, и до 20!
Ведь папа гениален в делах, а я его родная дочь!..
И она снова поклонилась себе в зеркало…
— И я буду гениальной в моих делах.
Она опять поклонилась.
— Мэри, ты должна сделать карьеру… Помни же это! — сказала она громко и погрозила себе пальцем.
Но лицо ее омрачилось.
Почему же папа не старается получить титул барона?
Ведь это не так трудно. Он говорит, что титул сделал бы его смешным в Варшлве, где каждый помнит его дедушку Гавриила Гнезненского, шерстяного и хлебного маклера. Да он, кажется, назывался даже Гнезновер, ей это сказала однажды Герсылка Вассеркранц в припадке злобы.
…Ах! Эти Вассеркранцы, Лименраухи, Моргенштейны. Хорошо еще, что в нашей семье нет ни Пистолетов, ни Медниц. Эсвирь Медница… Я сама видела такую вывеску за Железной Брамой[1].
Мэри прочла это раз в своем альбоме, но это писал кто-то таким измененным почерком, что она не могла догадаться.
…Я как роза саронская и лилия долин.
Кипит, бушует во мне жизнь… Красота моя ослепляет.
Таковы, верно, были женщины наши, когда евреи покоряли Азию…
Брр… Евреи!..
…Я как роза саронская…
Вся я прекрасна… И нет изъянов во мне.
Она рассмеялась. Глаза ее остановились ка губах. Перестала смеяться.
Эти губы — причина ее вечных тревог!
Не потому, чтобы они были некрасивы — рисунок их безукоризнен, они алые, прелестные… Но губы беспокоили ее — они выражали что-то… чего сама Мэри не могла ни назвать, ни определить.
— Если я погибну, — сказала она своей двоюродной сестре Герсылке Вассеркранц, — то меня погубят мои губы — увидишь…
Она чувствовала, что владеет собой; своими взглядами, своим голосом, движениями, даже мыслью, сердцем — этому ее выучили, и она сама воспитала это в себе.
