Какой страшный сон видел Яшка. Будто казаки и туркменский джигит расстреливали отца!.. Это не сон! Это правда! Черная дырка в глинобитной стене — зрачок маузера! Он, только он, Яшка, виноват в том, что не стало отца. «Ой да сирота ты сирая, сам придешь к холодным отцовским ногам!..»
— Батяня!..
Яшка вскочил. Страшная боль пронизала все тело. Скрипнула дверь, показалось знакомое, темное в сумраке лицо Али-ага.
— Тихо, Ёшка, тихо, — сказал он. — Сейчас громко нельзя... Идти можешь? Надо с отцом проститься, хоронить пора.
Яшка замер. Али-ага горестно почмокал губами:
— Сутки не давали подойти. Часового ставили...
Сутки! Значит, он, Яшка, целые сутки был без памяти.
Кисти Яншиных рук, ободранные о камни, саднили и кровоточили. Али покачал головой, провел Яшку в низенькую мазанку, где хранилась упряжь, поджег кусок тряпки и горячим пеплом засыпал раны. Доктора теперь не было. Снова в поселке остался единственный лекарь — мудрый Али-ага. Яшке повезло, что именно он подобрал его в отщелке.
Вид каморки на заднем дворе почтовой станции отозвался в Яшкиной груди мучительной болью. Сюда, в эту мазанку, не раз уходил отец, когда приезжал к нему брат молодого доктора Василий Фомич. Сюда собирались и русские, и курды, и туркмены, и азербайджанцы — все бедняки. А их, мальчишек, старшие рассылали по улицам поселка, чтобы, если кто чужой поедет, особенно с казачьего поста, дали бы знать.
Сколько раз Яшка стоял караульщиком у стенки мазанки. Он жадно ловил голос отца, говорившего что-то быстро и горячо. Как гордился Яшка, когда отец выступал на митинге и его выбрали председателем поселкового Совета. Теперь отца нет...
Али-ага осторожно приоткрыл дверь мазанки. Оба вышли на улицу. Солнце уже село, наступили сумерки. Из караван-сарая, где разместился эскадрон, доносились громкие голоса подгулявших казаков.
Прямо навстречу Яшке и Али-ага выскочил из-за угла дома пьяный казак Кандыба, тот самый, что ударил Яшку плетью. Яшка инстинктивно отпрянул. Но Кандыба был сейчас настроен миролюбиво. Он глупо захохотал, хлопнул себя ладонью по голенищу и уже направился было своей дорогой, как вдруг резко повернулся и сунул мальчишке под нос кукиш:
— Вот она, твоя... Советская власть! Хватит! Вы поносили, теперь мы поносим! — Снова хлопнул себя ладонью по сапогу. На пьяном казаке были брюки и сапоги Яшкиного отца. Мальчик рванулся было к Кандыбе, но жилистые руки Али-ага удержали его.
...Гроб с телом отца стоял на столе. У изголовья, закрыв лицо руками, рыдала мать. В комнате стоял душный запах тлена и ладана. Первое, что увидел Яшка, пробравшись сквозь толпу жителей поселка к столу, были две маленькие дырочки — следы пуль на открытой груди отца. Из ран и сейчас еще сочилась сукровица. Мать Алешки Нырка осторожно стирала ее чистыми комочками хлопка, будто боялась причинить Григорию Яковлевичу Кайманову боль.
