От второго
Ирина отказалась.
— Вот мне
Александр рассказывал, какие вы тут все постники и молитвенники, — сказала она,
глядя, как монахи берут с подноса тарелки с жареной рыбой, — и, честно говоря,
очень меня пугал этим. Я ожидала здесь увидеть придирчивых и дремучих людей. А
теперь я вижу, что вы вполне нормальные, цивилизованные люди — и современные, и
светские, и ничто человеческое вам не чуждо. Ваше общество мне чрезвычайно
приятно. Я, конечно, не могу как человек ироничный и критически мыслящий
принять целый ряд ваших догм и предписаний, хотя мне, повторяю, иногда и
хочется уйти от этого мира, облачиться во вретище и питаться сухими корками.
Мне кажется, все эти ваши обряды и ритуалы воспитывают в человеке рабскую
психологию, — она посмотрела на отца Иконописца.
Он
закашлялся, подавившись рыбой, но все же ответил:
— А кто мы
есть? Рабы греха, рабы Божии.
— А ведь что
есть Бог? — продолжала она, едва ли выслушивая ответ. — Бог есть дух, это
высочайшая мировая идея, которой тесна всякая земная форма. Я не могу поверить,
что Его может смутить какая-нибудь куриная ножка, съеденная не ко времени, и
что Он может из-за этого ожесточиться и наказать свое творение, словно этакий
надзиратель.
— Отец
Иероним! — отчаянно возопил Лёнюшка. — Я вот слушал, слушал и от волнения не
заметил, как весь хлеб съел! Что делать? Ведь я полнею, а у меня одышка, ходить
трудно...
—Не
огорчайтесь! — утешила его Ирина. — У вас все в норме. Мне кажется — это,
кстати, непосредственно к вам относится, — она обратилась к Калиостро. — Богу
должны бесконечно претить все эти «Господи помилуй», «Господи помилуй», которые
возносит к Нему человек, — виноват, дескать, кругом виноват, словно наш
садовник, который по тысяче раз на дню извинялся, что срезанные им цветы так
быстро вянут! Или как унтер-офицерская вдова, которая перманентно себя же саму
высекает!
Калиостро
расхохотался:
— Так-так,
отец Таврион, к тебе никаких претензий, тебе — хорошо. Все у тебя как надо — и
старина, и обаяние, а мне каково?
— Слушайте, —
Ирина была в ударе, — Богу должно быть бесконечно скучно слушать все эти
просьбы, которыми закидывает Его человечество. Он хочет видеть человека
свободного, мыслящего, отстаивающего свои права, одержимого какой-то высокой
идеей, утверждающего собственную личность; человека, который бы мог, наконец,
произнести монолог со всей страстью своего духа: «Это я, Господи, как
собеседник, как равный, говорю с Тобой с мировых подмостков!»
