«Ирина дитя
мое лучшее мое произведение ангел мой демон умоляю дождись моей смерти и только
тогда а сейчас скажи поздно скажи ты устала пусть он уйдет пусть потом Ирина
божество свет не уходи там тьма там нет тебя», — писал он уже без знаков
препинания.
— Александр,
— холодно сказала она и поежилась. — Ты бредишь. Это от боли. Я дам тебе
снотворное. Спи. Не мучай меня. Там давно уже нет никого! Я умру, наверное, еще
раньше тебя!
— Ну так вот,
— продолжала Пелагея, — молимся мы с Лёнюшкой за папашу-то его, за Сидора, а
я-то, грешная, все Лёнюшке норовлю пожаловаться, — мол, стара я, не могу больше
ни читать, ни поклонов ложить, боюсь, не вымолим мы, Лёнюшка, отца-то твоего из
геенны огненной! А он-то как закричит на меня опять: «Молчи, несмысленная,
молчи, окаянная! Не нам ли сказано, что мы и душу свою положить должны за други
своя и что нету большей любви, чем эта!» А я-то хоть и попритихла, а все плачу
и плачу от усталости. Наконец, снится мне на сороковой день папаша-то этот,
Сидор, уж как бы и в кепке какой, как бы в каком картузе, да и местность не
такая, вроде унылая, вроде бы и снежок покрыл осеннюю-то распутицу. И Сидор
этот совсем не так злобно, а совсем как-то мягко смотрит, да поновее выглядит,
да, чуть не кланяясь, говорит: ох, из какого же вы меня места страшного да
поганого вытащили! Поклон тебе, Пелагея Марковна, и Лёнюшке, сынку моему
ненаглядному, калечке моему несчастливому — отцовская моя благодарность!..
«Ну, это —
фольклор!» — подумала Ирина, захлопывая еженедельник и засовывая свой тоненький
фломастер в сумку.
Дверь
распахнулась, и на пороге выросла Лёнюшкина скособоченная фигура.
— Мамаша! —
проговорил он гнусавым голосом. — Принимайте сынка!
Из-за его
спины выглядывал Саша и молодой черноглазенький монашек, читавший в церкви
непонятные изречения.
— Отец
Анатолий! — торжественно объявил Саша, пропуская его вперед.
Татьяна и
Пелагея подошли к черноглазенькому и с благоговением поцеловали ему руку. Ирина
поморщилась:
«Целовать
руку мужчине! Фи, это уже просто извращение какое-то!»
— А это — моя
любимая маменька! — Саша звонко поцеловал ее в щеку. — Не растрясло ли вас в
карете? Не сильно ли гнали лошадей? Не одолела ли вас морока станционных
катавасий?
Ирина
отметила, что, куражась, он сильно волнуется, и это деланное его бодрячество
успокоило ее и придало духу.
