— А Лёнюшка,
— Пелагея вдруг перекрестилась на иконку, — уж и сам за папашу страдать стал.
Нет, говорит, Господь милостив, попросим Его еще, до самого сорокового дня. Да
как стал поклоны ложить, одна-то сторона у него парализована, так он на вторую
припадает, аж заваливается, сердешный! Я уж подумала — конец, тут уж Лёнюшку и
удар хватит. Одышка у него — то бледнеет, то в пот его бросает, а он все
молится, все молится за папашу своего окаянного. Я уж возопила: Лёнюшка,
побереги себя, Христом Богом молю, ведь душегубец он был; как они с матерью
тебя сжечь живьем-то хотели, вспомни, за то, что ты такой калечный у них
родился! В баньку-то заманили — иди, мол, Лёнюшка, мальчишечка наш, освежись
чуток, — а там и подожгли! А перед соседями-то прикинулись, что банька сама
загорелась. Запричитали тогда, заохали: там мол, Лёнюшка наш, кровинушка,
соколик, горит родимый! А как банька-то дотла сгорела — они рады-радешеньки.
Ну, говорят, видно Бог Лёнюшку сам прибрал, чтобы он, калечка горемычный, боле
не мыкался!..
М-м-м! М-м-м!
Ирина
заглянула в комнату. Старый Александр отчаянно жестикулировал, призывая ее к
себе.
— Александр!
Надо быть мужественным! — твердо произнесла она.
Он выкатил
глаза и показал ей перстом на кресло напротив его изголовья. Она села прямо и
напряженно:
— Ну что, что
ты хочешь?
Он поднес два
пальца к губам.
— Что?
Закурить? Поцеловать?
Он радостно
закивал. Она зажгла ему сигарету и, раскурив ее, вложила в его сухие
подрагивающие губы. Он сделал знак, чтобы она нагнулась, и припал к ее руке.
— Ну что ты,
перестань кукситься, а то я перестану тебя уважать! Ты же всегда подставлял
ветру лицо. Ты же сам говорил: надо принять смерть, как самого интересного
собеседника!
Вдруг он
оттолкнул ее и попросил жестами карандаш и бумагу.
«Ирина, —
написал он, кто там пришел? Кто там с самого вечера сидит у тебя? Кто это?»
— Спи,
Александр, — сказала она с легким раздражением. — Уже поздно, очень поздно. Там
тебе принесли лекарства.
«Кто?» —
по-печатному вывел он.
— Ах,
Александр, ты становишься просто невыносимым. Я же говорю: тебе принесли
лекарства — очень дорогие, очень редкие.
Тогда он
написал так, что продралась бумага, одно только слово: «Он?»
— Лёнюшка-то,
— Пелагея вдруг закрыла лицо руками, — как увидел, что банька горит синим
пламенем, возопил отчаянным криком ко Господу, так одна стена горящая перед ним
и упала. Ну а там, глядит, сама Царица Небесная в сонме святых угодников. Что
да как, и сам толком сказать не может — а только очнулся в стогу — прохладном
таком, мягком. А как в себя пришел, так и к матери с отцом является — мол, вон
он я, сын ваш, пришел, прошу любить и жаловать! Их чуть Кондратий не хватил; а
он и говорит им милостиво: прощаю вам все от чистого сердца — все мои скорби да
злострадания — и отправляюсь от вас по земле Российской — авось и отыщется для
меня обитель! Да и поклонился им в пояс...
