— Да ты,
Татьяна, не убивайся так, слышь? — приговаривала Пелагея, расставляя тарелки. —
Говорят, если по мертвым на земле дюже отчаиваться будем да болеть — им на небе
больно тяжко делается. Ты, главное, слышь, Татьяна, молись сейчас за сына-то,
прям до сорокового дня не отступайся! Как помер Лёнюшкин отец — ох, и ярый был
атеист, ох, и лютый! — Лёнюшку бил прямо в лицо кулаком и крест с него сдирал,
и иконки его топтал каблучищами. «Я те, — кричал, — не позволю марать мою
партийную репутацию!» Так вот — как помер он, ну, говорит Лёнюшка, не знаю, как
за него за изверга и молиться!..
— Хватит! —
оборвала Ирина. — Оставь, дорогая мама, свои житейские премудрости при себе!
Мало тебе, что ты после смерти отца скатилась до этого партначетчика, который
чуть не лопается от своей высокоответственности и, даже восседая за чаем в
одном исподнем, докладывает, словно на партсобрании, что мясо в Англии едят
только лорды! Я, мама, презираю этот утилитарный мир и не собираюсь делать ему
реверансы! И пусть я буду есть котлеты за пять копеек...
— За шесть, —
не без ехидства поправила ее мать.
— Ну, хорошо,
за шесть, — этот мир не дождется, чтобы я расплачивалась за его ветчину
божественным эликсиром!
— А я говорю,
— вздохнула Пелагея, — изверг-то он изверг, да ведь отец тебе, Лёнюшка, родной!
Ну, стали мы с ним кафизмы читать. Ох, бывало, начитаешься — буквы в глазах так
и мелькают, так и мелькают, уж и поясницу ломит, и коленки дрожат — столько мы
за него поклонов положили! Наконец, снится он мне, отец-то, вечная ему память,
на девятый день. Двор, что ли, какой или сквер — темный в дожде, осенний. И
лист уже начал валиться — черный такой, волглый, вялый. А он-то стоит по самый
пояс в земле, сдвинуться никак не может. А лицо у него злобное такое, ехидное,
унылое. Ну, — говорю Лёнюшке наутро, — плохо, мол, дело, худо ему там — в место
он попал вязкое, темное да сырое, не знаю уж отмолим ли...
— Нет, нет,
нет и еще раз нет! — Ирина взмахнула легким запястьем. — Это не для меня!
Аида
презрительно скривила рот.
— Вся моя
жизнь, — вдохновенно продолжала она, — была гимном любви и свободе! И я не
желаю прибегать к насилию — пусть даже метафизическому, оккультному. Мир не
дождется, чтобы я выплясывала канкан под его заунывные звуки! — Волосы упали на
ее лицо. — Я не стану разыгрывать на жизненной сцене этот жалкий спектакль!
