— Там-то на
паперти, и Лёнюшка ко мне подошел. Смотрю — глаза у него ввалились, сам
горбится, припадает на одну ногу, тощий такой — сил нет глядеть. «Матушка, —
говорит, — не найдется ли у тебя пристанища голодному монахе-горемыке? Я —
инвалид детства, у меня идиотизм, шифрания. Погибаю, — говорит, — зима-то
больно лютая, может, пригреешь меня, всеми презираемого да гонимого?»...
— Женщины,
берегите фигуру, как говорят французы, а лицо всегда можно сделать! — говорила,
впуская Ирину в дом и поправляя перед зеркалом в прихожей поясок вокруг своих
плоских бедер, Аида — косоглазая загадочная медиумистка, обслуживающая
московский бомонд. — Теперь — максимум напряжения, внимания и почтительности —
это очень влиятельный, очень высокий дух.
Она усадила
Ирину за круглый столик, накрытый большим листом бумаги с написанными на нем
крупными буквами.
— Руки мы
держим вот так, — она расположила Иринины пальцы по краю перевернутого блюдца.
— О, высокий и влиятельный дух! — начала она шипящим и торжественным голосом. —
Мы хотим задать тебе несколько вопросов и рассчитываем получить ответ.
Блюдце неожиданно
поехало туда-сюда, и медиумистка глубокомысленно прочитала: «Валяйте».
— Теперь
спрашивай! — она кивнула Ирине.
— Дух, —
спросила Ирина, чуть-чуть заикаясь, — где он сейчас?
Блюдце
неистово заметалось по столу, и Аида изрекла:
—
«Килиманджаро». Это может быть не буквальный ответ, а символический, — пояснила
она. — Это может означать, что он сейчас на пике своей славы.
— А с кем он?
— спросила Ирина, мучительно следя за пассами, которые стало проделывать
блюдце.
— «С утренней
луной», — уважительно прочитала спиритка. — Это понятно.
— Как? Что? —
заволновалась Ирина.
— Ну это
значит, что у него с этой пассией все кончается, — снисходительно объяснила та.
— Луна с наступлением дня гаснет.
— А он меня
любит? — спросила Ирина, переходя на шепот.
Блюдце
поехало лениво и как бы нехотя, и сама Ирина, собирая отмеченные им буквы, не
без трепета прочитала: «Тебя любит Бог».
—
Оригинально! — зааплодировала Аида.
— Стал
Лёнюшка у нас жить, такие задушевные разговоры ведет, бывало, с сестрой-то
моей, Варварой. Грамоте обещался ее выучить. А Варвара лишь так кротко ему
улыбается — мол, что ты, Лёнюшка, какая ж мне грамота, уж дай Бог до смерти в
простоте дожить да беззлобии. Ну, оставляла я их, а сама то на фабрику, то на
паперть. А Лёнюшка да сестрица моя Варвара-блаженная совсем расхворались — до
нужника дойти не могут. А я как приду с работы — сразу за стирку: простыни
стираю да в комнате их так и развешиваю. Во дворе ж не могу вывесить Лёнюшкины
подштанники. А как соседи донесут — на какого такого мужика стираешь, кого
прячешь?..
