Ирина хотела
было уже отложить свое чтиво в сторону, но заметила, что тетрадь была начата и
с обратной стороны, и, перевернув ее, прочитала несколько строк:
Опять забыл
рассказать отцу Иерониму эту треклятую историю с джинсами. Надо перед каждой
исповедью записывать грехи!..
«А, —
подумала Ирина, — видимо, он имеет в виду тот случай, когда они с дружком
разрезали пополам новенькие джинсы, вложили половинки в фирменные пакеты и
фарцанули ими у гостиницы. О, она тогда подключила высшие чины МВД, чтобы дело
замяли...»
— А вот надо
начать с того, как Лёнюшка ко мне попал. Когда при Хрущеве-то разогнали
Глинскую Пустынь да Киевскую Лавру, много было тогда бездомных монахов...
Отложив в
сторону Сашину тетрадь, Ирина вдруг подумала, отчасти вдохновляемая идеей
некоего соперничества с сыном, что все это может быть очень интересным этнографическим
материалом, которого еще не касалось ни перо писателя, ни рука исследователя, и
что ее занесло в некий мифологический заповедник. Она вспомнила, как ее муж при
каждом экстравагантном рассказе всегда вынимал блокнот и что-то, как он выражался,
«чирикал» в нем. Ирина знала, что такие блокноты называются «творческой
кладовой писателя», и она решила, чтобы не терять времени даром, использовать
свое пребывание здесь еще и в целях служения отечественной словесности. Она
представляла, как это можно будет потом, записав несколько — ну, скажем,
десяток — народных историй, изящно их подправив и отредактировав, выпустить,
может быть, даже небольшой книжкой. Она достала тоненький фломастер и
еженедельник, который использовала в качестве телефонного справочника, и вывела
аккуратно: «Из рассказов монашествующей сказительницы». Она не знала
стенографии и потому записывала пунктирно, так сказать, тезисно, дабы при
возвращении в Москву восстановить услышанное в колорите всех деталей.
— Жила я в
общежитии при порошковой фабрике — вон руки мои до сих пор помнят. Жила я со
своей сестрой девицей Варварой. Она совсем больная была да безногая, а такая
тихая, ясная. Комната у нас была что твоя, Тихоновна, кухонька — чуть может,
поболее. А я так-то — работала, а уж как руки кровью начинали сочиться из-под
чешуек-то заскорузлых — и не брезговала на паперть сходить...
— Вот это,
видишь — дама-то с ним: с одной стороны пиковая, с другой стороны бубновая,
молодая, а ты выходишь у нас червовой, так ты в ногах у него, — говорила Ирине,
«выбросив» на Ричарда и колдуя над раскладом, мама Вика. — Доруг ему много
выпадает, но к тебе — вот видишь: десятка-то твоя с краю — какая-то уж больно
сомнительная. А в голове у него, видишь, денежный интересе какой-то крупный,
казенный дом, хлопоты, но все не твои-то хлопоты, а этой — молоденькой, что
около него пристроилась. А вот тут, погляди, — мать снова перетасовала карты и
вновь раскинула их, — тут он с ней, с этой-то бубновой, прямо все вместе
содержит: и дом, и дороги, и хлопоты, и денежный интерес. Как бы там дело до
свадьбы не дошло! А ты — опять у него в ногах оказалась, потоптал он тебя!
