— Я… я не…
— Я ее убил, Джонни. Я их обоих убил. И не говори мне, что не может этого быть, что я не такой, потому что ты ничего не знаешь.
— Я… — Он начал было приподниматься на локте, потом снова лег. — Но ты же это наверняка неспроста, Лу. Наверняка они заслужили.
— Никто ничего не заслуживал, — ответил я. — Но я это очень неспроста.
Вдалеке глухо, словно привидение, заревели гудки нефтеперегонного завода на вечернюю смену. И я мысленно увидел, как на завод плетутся одни рабочие, а другие плетутся с завода. Бросают в машины свои коробки с обедом. Едут домой, играют с детишками, пьют пиво и смотрят телевизор, барахтаются с женами и… Как будто ничего не происходит. Как будто теленок тут не умирает, а вместе с ним не умирает бык — будущий мужчина.
— Лу…
— Да, Джонни. — То было утверждение, не вопрос.
— Т-то есть т-ты в смысле, что я… Я должен взять на себя? Я…
— Нет, — ответил я. — Да.
— П-по-м-моему, я не… я не могу, Лу! Ох, господи, не могу! Я н-не смогу через это…
Я уложил его обратно. Взъерошил ему волосы, мягко пощекотал шею, закидывая ему голову немного назад.
— Время миру, — сказал я, — и время войне. Время насаждать и время вырывать посаженное. Время жить и время умирать…[10]
— Л-лу…
— Я мучусь, — сказал я, — больше тебя.
И резанул ему по трахее ребром ладони. А потом потянул на себя его ремень.
…Я заколотил в дверь, и через минуту пришел вертухай. Приоткрыл, я выскользнул наружу, а он снова захлопнул дверь.
— Без хлопот, Лу?
— Без, — ответил я. — Он был очень мирный. Мне кажется, дело у нас сдвинулось.
— Заговорит, а?
— Они всегда говорят, — пожал плечами я.
Я поднялся обратно и рассказал Хауарду Хендриксу, что мы с Джонни хорошенько поговорили и теперь, я думаю, он расколется.
— Вы только его с часик не трогайте, — посоветовал я. — Я сделал все что смог. Если после меня не прозреет, значит, не прозреет вообще.
— Само собой, Лу, само собой. Я же тебя знаю. Позвонить, когда я с ним побеседую?
— Лучше да, — ответил я. — Мне даже любопытно, заговорит он или нет.
Иногда я просто так валандался по улицам, торчал у витрин, сдвинув шляпу на затылок и зацепив один сапог за другой… черт, да вы меня, наверно, видели, если бывали в наших краях: так вот я и стоял, вроде как весь из себя приятный, дружелюбный такой, глупый, штаны загорятся — не соображу, что опи́саться надо. И все время я в глубине души хохотал до колик. Просто оттого, что на людей смотрел.
Понимаете меня, да? Семейные пары, мужья с женами прогуливаются. Высокие толстые тетки и низенькие щупленькие мужички. Крохотные тетеньки и огромные жиртресты. Дамы с подбородками-кувалдами и господа вообще без подбородков. Чудеса с ногами колесом и невидали с ногами хером… Я хохотал — в душе, конечно, — пока не начинало болеть нутро. Так же весело, как заглянуть на обед Торговой палаты, а там кто-нибудь встает, несколько раз откашливается и говорит: «Господа, мы не можем пожинать больше, чем посеяли…» (А как тут у нас с процентами?) Но мне кажется, над этим — над ними, людьми, этими несовместными людишками, — грех смеяться. Это же трагедия.
