«Казимир Малевич. Черный квадрат» — гласила надпись.
А таракан, — несомненно живой, обычный, живущий полной жизнью и умеющий этой жизни радоваться таракан, — сделал еще несколько неторопливых отрывистых передвижений по черному квадрату и — правда, занял положение в его центре.
Свершилось! Вот оно, солнце! Вот — звезда явилась, неся с собой просветление, надежду, жизнь!
Туннель, соединяющий меня с картиной, снова возник — еще более стремительный, вихрящийся, поглощающий.
Я не сопротивлялся ему. Я замер, созерцая, чувствуя, наслаждаясь, забывая о времени и о том, в чем оно измеряется, о судьбе, делах, несбыточных надеждах, о жизни.
Ведь подлинное искусство — это и есть сама жизнь.
Сначала стопы у него позеленели, как листики молодого салата, а потом покрылись коричневатой коростой. Само по себе это было не страшно, и ничего такого, необычного, в случившемся не было. Да и произошло все как-то исподволь и почти незаметно. Он не мог бы сказать, когда это началось. Во всяком случае, происходящее его не испугало.
Потом стопы слегка распухли. В общем-то, даже не слегка. Опухли они довольно заметно, так, что он даже носить свои старенькие башмаки не мог больше и стал ходить босиком. А стопы еще больше огрубели, покрылись уже ощутимо твердой корой; зеленый цвет перебрался выше — на щиколотку и распространился до самого колена.
Потом ему стало довольно трудно ходить. Не то чтобы он чувствовал боль, нет, просто — ноги его безмерно отяжелели и отказывались передвигаться. Да ему и самому двигаться как-то уже не очень хотелось, все больше — постоять спокойно, подышать, послушать тишину.
Но стоять ему поначалу было страшновато, потому что едва он успокаивался на одном месте больше чем на пять минут, как пальцы на его ногах вдруг начинали жить собственной жизнью — они удлинялись, разделялись, множились; какие-то тонкие узловатые отростки появлялись из них и начинали извиваться, как живые, внедряясь в почву. Приходилось тут же перемещаться. Он с трудом отрывал ногу от земли и делал два-три шага. Но очень быстро, устав, снова застывал на месте, и тогда все повторялось.
С его душой тоже происходило что-то странное. Если раньше он был подвижен, суетлив, впечатлителен, всегда куда-то спешил и к чему-то стремился, то теперь стал нетороплив, спокоен, сосредоточен и едва ли не равнодушен ко всему, кроме тишины, воды и воздуха. Он мог часами просто стоять, лишь изредка, с трудом отрывая ноги от земли и перемещаясь с места на место, и слушать, как журчит в несказанной тишине ручей, как поют птицы, как неторопливо течет вслед за ручьем жизнь.
