— А чьи же тогда шаги
были? — спрашивают. Я плечами пожимаю — да кто ж его знает?
— Может, почудилось?
И только я сказал
«почудилось», как снова раздался звук шагов. Мы притихли. Шаги были громкие,
неторопливые, твердые. Будто кто-то грузный шел нарочито медленным шагом и
специально топал. Подошел этот грузный к двери, и нам показалось, что мы слышим
его дыхание.
— Ну, что ты там дурака
валяешь?! — крикнул я рассерженно, думая, что теперь-то точно наш приятель,
которого мы ждем. Тишина в ответ. Я скакнул к двери и рывком открыл ее: тишина
и никого. Не по себе нам стало. Но пьяному море по колено. Я предложил еще
налить вина и выпить.
— Чепуха все это, —
сказал я.
И только я это сказал,
как загукали те же шаги. На этот раз еще более громко и отчетливо. Тут мы и о
вине забыли. Когда тот, чьи шаги мы слышали, остановился у двери, наши взгляды
замерли в том направлении. Чье-то мощное дыхание чувствовалось с той стороны, и
жуть начала охватывать нас. Большая резная ручка щелкнула и медленно, очень
медленно пошла вниз и, дойдя до упора, остановилась. Тот, кто был за дверью,
держался за ручку, тягостно дышал и молчал. Я прыгнул на дверь и вывалился в
коридор. Все та же тишина — никого. Я сидел на полу, глупо таращился по
сторонам и думал, что все это значит. И уже в мыслях не было, что почудилось.
Какой там «почудилось», когда до сих пор мурашки по спине пробегают, как это
дыхание через дверь вспомню. Был среди нас один христианин «теплохладный».
Он-то все понял. Гляжу — побледнел он, перекрестился, да и говорит:
— Довольно, братцы,
безумствовать, это бес с нами шутит.
А я рассмеялся, вот уж
действительно, безумный, и заявляю ему:
— Если бес, то почему
такие жалкие шутки? Нервы наши пощекотать ему захотелось, что ли? Был бы я
бесом, так я бы... Я б так напугал, чтоб до смерти.
Друг же мой отвечает
мне:
— Да он бы и рад, да Бог
ему не дает.
Я с сомнением покачал
головой.
Разошлись мы, больше не
пили. И как только вышел я из подвала на улицу, а дело зимой было, и ветерок
мне голову проветрил, мне вообще показалось, что ничего не было. Я даже
сожалел, что вино не допили. И разозлился за это на верующего друга. Вот каков
я гусь был! Пришел домой, лег на кровать, закрыл было глаза, и вдруг кто-то
хвать из-под меня подушку. Открыл я глаза и оледенел от ужаса: подушка моя
валяется на полу, а надо мной склонилась неописуемо гадкая оскаленная морда.
Пасть от уха до уха, зубищи с вершок, дышит страшно, свищет, а глаза такие, что
просто душу вынимает. Да, я почувствовал, что душа моя из тела вырваться хочет.
Ох, как это мучительно! Вспомнил я, как друг мой перекрестился, хотел то же
самое сделать, чувствую — рука у меня то ли неподъемная стала, то ли к кровати
примерзла. Хотел я «Отче наш» прочесть, знал я эту молитву, хоть и неверующим
был, но забыл вдруг начисто. Так лежу болваном, точно прикованный, и чувствую,
что конец мой наступает, выстуживает во мне жизнь это исчадие ада. Уже одно то,
что существует он, привело меня в такой трепет, что весь разум мой выскочил из
меня. И вдруг эта морда обращается ко мне:
