Не мог видеть поручик N
слёз попа полкового на том конце провода и иронично-ухмылистого развода руками
в стороны комполка, мол, уж, простите, батюшка, им там, на передовой, виднее...
Изрядно взбодрившись
лишней стопкой и, не отвлекаясь на ненужное русло, пушечку, из резерва
привезенную, хорошо почистили, и при первом выстреле снаряд, во врага
направленный, в почищенном стволе взорвался, и пушечка почищенная разнеслась в
куски, ранив и контузив всю обслугу во главе с поручиком N...
Умирающий поручик N не
мог говорить, он мог только стонать, плакать, дергаться, мычать и взывать
глазами. И, казалось, глядя на это безмолвное взывание, что именно так кричат
глаза человека, только что убившего свою мать: ответ перед законом держать
неизбежно, но это не самое страшное — давит, убивает ужас содеянного, ужас груза
безобразного: жизнь, которую она ему дала, он потратил на клевету на нее и
склоки с ней. И упасть бы сейчас на колени перед ней, да нету уже ее, да и сам
уже едва дышишь последними вздохами — поздно!.. И никто из рядом стоящих ничего
не понимает — такие же, как и он. И крикнуть бы им сейчас: опомнитесь, братцы!
Да язык только мычать может — все поздно. А накрывающий его голову епитрахилью
поп полковой, омывший недавно слезами трубку телефонную, руганью наполненную,
шептал ему на ухо, что пока еще дышишь — не поздно, что говорить не можешь и не
надо — глаза твои вместо языка говорят.
Когда отошла епитрахиль
от лица умершего, на нем виделась одна только запечатленность, оставленная
ушедшей из него жизнью: нечаянная радость — а мать-то, оказывается, жива!.. Но
виделось это только тем, кому было чем видеть. Из обступивших умершего таких не
было, поручик Ртищев и иже с ним вздыхали и ныли о том, что пушка была из
некачественной стали...
— Полковник, ау!.. Что с
вами?
Вместо таявшей перед
глазами нечаянной радости выскульптуривалось слегка испуганное лицо
генерал-полковника Гепнера.
— Простите, герр
генерал.
— Ну что же, будем
считать, что я получил ответ на свой вопрос.
— А полный ответ на все
твои вопросы — вон он, из бинокля видать, вот что мы заслужили за себя, за тех
«тогдашних».
На высоком берегу речки,
по ту сторону границы возвышались остатки пятиглавого храма-громадины без
куполов, без крестов, черного от копоти, в выбоинах и с травой меж кирпичей.
— М-да, вид у него
такой, будто по нему прямой наводкой... — сказал Гепнер, опуская бинокль. — А
ведь я помню его, 25 лет назад я вот так же смотрел на него в бинокль. Он был
совсем другим. Красавец. И я в него не стрелял.
