"Да что же ты
делаешь?!" – уже не только пацан взывал, целый хор орал-увещевал, да и
голос о. Антония тут... и рука чья-то за ногу хватает... Да это же Антоний
Римлянин... и плачет еще...
-Да что же ты делаешь?!
Отпихивает руку Антоша,
рычит на увещевателей и вот пошел уже острый ботинок в самое больное место,
туда, между ног...
– Да что же ты делаешь?!
И тут завопил Антоша
бессвязно и страстно навстречу голубому небу, завопил и зарыдал. Он сидел в
пыли и трясся, обхватив гудящую голову руками. К нему тянулись участливые руки–
мальчик, мальчик, что с тобой? С рыканьем он откидывал участливые руки, пока не
отстали. Затих. Поднялся. Совсем рядом оказалась проезжая часть. Туда-сюда
сновали разноцветные машины. "И больше– иностранные", – почему-то
вдруг отметилось в Антошиной голове. ...Эх, да как же сделать, чтоб она болеть
перестала! И, глядя на прошуршавшую мимо "Вольву" (все иномарки
Антоша отлично знал), отчего-то ни с того, ни с сего вспомнилась тепленькая
пьяненькая папина-мамина застольная компания творческих интеллигентов (Антоша
всегда присутствовал), где они на чем свет стоит костили и страну эту (они так
говорили – эта страна), и людей, в ней живущих, которые в крайнем случае только
и могут, что "Жигули" состряпать, а до "Вольво" пороха так
никогда и не хватит, потому как всю свою жизнь, и историческую и личную, на
беспредметную ерунду тратят. Слово "русские", сколько раз слышал его
там Антоша, звучало так, что никчемнее русских есть только русские, способные
лишь на то, чтобы все-таки смочь крутить баранку подсунутого
"Вольво", но – и не более, а вообще-то русские это есть сплошь
Обломовы (кто это такой – не знал Антоша) и их надо драть, трепать, мыть,
чистить и еще много чего с ними надо делать чтобы довести до цивилизованной
кондиции.
Вспомнилось, как
закадычный папин приятель, вальяжно развалясь покуривая и сально улыбаясь
сидящей рядом даме, говорил: "А ведь прав Наполеон, эх, несостоявшийся
завоеватель, когда Москву увидал – и зачем, говорит, такая прорва церквей?
...Хотя, в общем-то, красиво... Большое количество церквей – признак отсталости
народа. И ведь прав гениальный корсиканец, – папин приятель полузевнул и
полуулыбнулся. – Ну, устроил в Успенском Соборе конюшню... ну так и... да
правильно сделал! – папин приятель стукнул ладонью по столу. – Да! И правильно
сделал! И ведь удобно, просто и ведь уверен я, – папин приятель поднял палец
вверх – не хотел завоеватель ущемлять национальных чувств народа. Но почему, –
папин приятель аж приподпрыгнул, – почему у этого народа обида за национальное
поругание этой церквехи? Да уверен я, – папин приятель был вообще во всем в
жизни уверен, – что у любой нормальной цивилизованной нации к культовой
архитектуре, а тем более, что там у архитектуры внутри, отношение –
де-ко-ра-тив-ное. Вот Лувр – это святыня, вот... возникла бы мысль у наших,
когда они в Париж вошли в 1813 году, там, в Лувре конюшню устроить, вот я бы
тогда, будь я французом, вот я бы тогда взорвался, за Лувр я бы глотку
перегрыз, – и папин приятель, ухмыляясь, клацнул зубами...
