Опять обернулся на храм
Антоша. И вдруг аж что-то зарычало в нем таким протестующим гневом, который он
и не предполагал в себе, да и не гнев это был вовсе, а нечто совсем не
определимое, через край бьющее бешенство: – да если бы вот сейчас... да сколько
бы их ни будь, хоть какие развоеватели-завоеватели, да мыслью б только
рюхнулись-сунулись в этом (!) красавце (!), где Тот изображен, где Антоний
Римлянин на людей смотрит, где о. Антоний только что его за шиворот держал, где
змеюка черная из него выползла, где то единственное место на земле, где нет
вранья, где воин, в ноябре Днепр переплывший, – плачет!.. и чтобы здесь
какие-то подлецы – конюшню?! Да один вот сейчас встал бы у дверей насмерть и
действительно всем бы им глотки перегрыз... Не знал Антоша, что такое Лувр, и
вовсе не желал бы он в нем конюшню устраивать, но вот сейчас он абсолютно всем
существом своим всем, что жило в нем, в том числе и желчью в желудке, ощутил,
что все Луары мира не стоят и одного кирпича этого храма и что только он и есть
то, что можно назвать святыней и то единственное, за что можно положить хоть бы
что – хоть бы и голову. И начала оформляться, оскульптуриваться в его забурлившем
сознании выпуклая фигура того, с кем он только что расстался. О. Антоний стоял
сейчас перед ним со своей смеющейся бородой (и рот до ушей), стоял со всей
своей немыслимостью, грандиозностью и небывалостью, весь мир собой заслонял и
был главный в этом мире. Не было в Антошиных извилинах всех этих понятий, вдруг
взыгравших. "Толкни ближнего, на... на нижнего" – правило курятника –
вот чем жили и действовали жизненные силы Антоши до сего дня. И вот
растерзалось и сгинуло правило курятника и вместо него стояла перед глазами
невозможная всезаслоняющая фигура о. Антония, которой и взяться-то в этом мире
вроде бы неоткуда, да она – вот она.
И аж пронзило его всего
такой вроде бы простой мыслью, но ранее такой же невозможной, как о. Антоний,
что вот он, такой какой есть, каким видит и осязает его Антоша, возможен только
от того, что сам он, о. Антоний действительно осязает себя посланником Того,
Кто с гневом, болью и милосердием взирает на мир с иконы над Царскими вратами.
Да он и есть Его посланник и неважно совсем, что об этом думает сам о. Антоний
и кто бы-то ни было из людей. Нету в человеке такой обостренной,
всесокрушающей, взыскующей доброты, которая глядела недавно на Антошу и
вытаскивала из него плачущие вопли! Нет такой силы человеческой на земле,
которая бы вырвала из него те признания и выдавила бы из нутра черную змеюку! А
она – вот она. Гляди на о. Антония и видь. Но это – НЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ сила, эта
сила может быть только у того, кто смотрит с иконы над Царскими вратами.
