Да, это было точно лицо
и голос ее матери, бабушки номер два, все время всем и вся твердящей, что ей не
дают спокойно старость прожить, хотя все ее неспокойство состояло в том, чтобы
полчаса (раз недели в две-три, по экстренному вызову) попасти внука (Алешу) во
дворе, подталкивая его в банду к Хапуге, который (Хапуга) бабушке номер два
нравился весьма. Правда и еще был довесок беспокойства: ответы на звонки
телефонные, что денег у меня нет! Нет!! Понимаешь?! (А ведь есть и огромные, не
считая суперперсональной пенсии!) И пусть твой обормот (Алешин папа) сам
зарабатывает, вместо того чтобы пьянствовать.
Насчет „обормота“ мама
была вполне согласна, но сейчас появление ее орущего по ту сторону света лица
было крайне неприятно. „Да пошла ты!“ – так хотелось крикнуть своей матери, как
она это неоднократно кричала по разному поводу. „А ведь и не будет ходить... –
заныло вдруг хныкающе, – и чего тогда? Баба Аня на работе все время, с той ее
работы и с полпенсии ее и живем ведь. Она не кричит, что у нее денег нет, хоть
их и вправду нет, она их просто дает. Что ли бабы Ани лицо проступило бы...“ –
„Света с небес, Алексиева взгляда тебе мало?!“ – сказал вдруг чей-то голос
внутри нее. Тихо сказал, хотя и грозно.
„Мало!“ – едва не
завопила в ответ мама. Видно старая привычка сказалась, язык в ответ
показывать, когда сильно пристают-приступают. Правда, Светом небесным к ней до
этого не приступали. „Да и мой обормот не в восторге будет, пеленки его стирать
заставлять...“ Кислая мина „обормота“ начала проглядываться рядом с орущим
лицом бабушки номер два.
– И не буду стирать, –
„обормот“ показал язык, – и за питанием ездить не буду, а у тебя небось опять
молоко пропадет от лени твоей, лучше перед зеркалом лишний раз покривляться,
чем лишний раз сцедиться! Да и из автобуса этого и так без пуговиц выдираешься,
так еще и за питанием на нем же!.. А коляску на какие шиши покупать? Старую? Да
на ней даже кот брезгует спать!.. Вот иди сама и разгружай вагоны!.. И пиво мне
не трожь... Да и катись!.. Да и я себе бабу найду...
„Да и по ночам вставать,
небось весь первый год болеть будет, как Алешка... Декрет этот, сколько времени
дома, четыре стены эти... в выходные-то тошно. Да и вообще столько мороки
навалится! Еле-еле ведь Алешку выходила, из последних сил, если, бы не баба
Аня, вообще бы загнулась“. Она всем и говорила так – загнулась бы. И ощущение это
ведь до сих пор помнится, не выветривается ощущение – злобного отвращения к
писку из детской кроватки, когда уже три часа ночи, а ты еще глаз не сомкнула.
Баба Аня плакалась тогда в телефон какой-то своей сверстнице:
