– Нешто это матери,
девки-то наши, им бы только в ихнем бабском коллективе юбки просиживать,
мужикам глазки строить, да лясы точить. Да и мы-то...
Исчезли лица, усилился
свет, будто последнее усилие делал и вот стал таять. Алешина мама шла сквозь
дождь, и в ней нарастала злость на себя.
– Вот дура, – сказала
она вслух и даже приостановила шаг.
Обернулась назад. Сзади
свет совсем уже отступил и сквозь дождь и мрак пучеглазился полумрачными окнами
коренастый абортарий. Он показался сейчас похожим на коренастого папочку
Молчуньи. Того и гляди рявкнет из полумрачных окон:
– А ну, назад!..
А там за пучеглазием три
трезвые девки лежали приклеенные к простыням и на них наваливался впервые в
жизни ужас всего того, что они натворили. По ним и сквозь них шли еще толпы не
рожденных. Этого Алешина мама уже не видела, уже не чувствовала, по ней уже не
шли. Сейчас она уже им завидовала, завидовала их освобождению...
Свобода!.. от того, что
в ней еще тюкает-стучится. Она отвернулась от абортария и увидала перед собой
стоящие в воздухе весы. Но уже напрягаться-вглядываться надо было, чтобы их
разглядеть, в последнем сгустке отступающего света стояли простые рычажные
весы. На правой чаше лежал младенец, тот самый, что лежал у нее под правым
боком и глядел на нее Алешенькиными глазами. Теми же глазами он смотрел на нее
сейчас. И это – в последний раз. Так говорил этот взгляд.
Над левой чашей
копошился, пока не касаясь ее, зависая над ней, ком из всего того, что только
что вылезло из душевных недр Алешиной мамы: от старой детской коляски, где кот
брезгует спать, и крика: „Да и я себе бабу найду“, до злобного отвращения к
писку из детской коляски. Шевелящийся зловонный ком был огромен, но ничего не
весил по сравнению с тяжестью правой чаши. Но от зависшего кома тянулась
черная, звенящая от напряжения нить, тянулась сквозь светящийся сгусток во
внешнюю тьму и на другом конце нити торчал хирургический нож, закрепленный на
окаменевшей тьме хитрым механизмом. Как только ком коснется левой чаши, нож
будет занесен над младенчиковыми глазами. И как только ком перетянет правую
чашу, нож вонзится в глаза. Как это уже было только что там, в абортарии, на
залитой кровью кровати, у правого бока...
Да не может же невесомый
ком перетянуть правую чашу! Может. Здесь мера тяжести другая. Решает все
настрой души. Замерли Алешенькины глаза, глядя на маму. И на нож зависший
косятся. И нож дрожит от нетерпения. А из тьмы рявкает голосом бабушки номер
два:
