Не один скандал случился
уже вокруг Хапуги, но с того все как с гуся вода, для него только то чужое
мнение имело значение, которое или подтверждало правило, или привносило в него
что-то свежее, укрепляющее; его по-взрослому пытливый развратный взгляд смущал
даже молодых матерей, катающих коляски.
– Пойдем домой, – сказал
Алеша бабушке номер два.
– Уже нагулялся? –
удивилась бабушка номер два. – Ох, Алексей, возьмусь я за тебя. Совсем ты букой
стал. Погода-то какая!
А Алеша любил дождь,
любил смотреть на текущие по оконному стеклу капли, на мокрую улицу, на
растущие лужи, ему казалось, что все, что растет из земли, и сама земля
обязательно радуются, и он радовался вместе с растениями и с землей, он и
медведя своего прижимал тогда плюшевым лбом к стеклу и рассказывал ему, как
хорошо, когда идет дождь.
Прийдя домой, Алеша стал
думать, как и почему вдруг мама оказалась в больнице, ведь она была здоровая и
бодрая и ничего у нее не болело. Едва дождался он папу с работы, не дав
переступить ему порог, обхватил его за ноги и, снизу вверх с надеждой глядя,
голосом, от которого у папы мурашки та спине побежали, спросил:
– А с братиком ничего в
животике не случится?
Папа не выдержал взгляда
сына и отвел глаза:
– Да, все будет в
порядке, – бодро сказал папа. – Памятливый ты однако... Так, говоришь, братик?
Да в сущности и братика-то никакого нет.
– Как нет?! В какой
такой сущности?
Алеша оттолкнулся от
папиных коленок и отпрыгнул от него.
– Я, я...
На Алешиных глазах
показались слезы, он не знал, как объяснить папе, что прямо видит сейчас перед
собой и маму и братика в ее животике; братик счастливо улыбается в животике и
говорит ему, что скоро они вместе будут играть.
Счастливая эта греза
надвинулась на мокрую гримасу горького непонимания, бывшую на Алешином лице, и
получилось совсем уже страшное, какой-то действительно сумасшедший взгляд,
глядящий не то на папу, не то на только ему одному виденную грезу. И будто
заморозился на лице порыв страстного негодования, расслабленной, непонятной
диковатой улыбкой полуоткрытых губ и дрожащим подбородком.
Папа повернулся,
гмыкнул, поднял Алешу на руки и, стараясь улыбаться, сказал:
– Ну, будет тебе. В
конце-то концов будет братик. Подождем немного...
„Однако горе в нем
неподдельное“, – подумал папа, но не подумал о том, что у ребенка, которому нет
и шести лет, не может быть горе поддельным.
– Ты мне правду
говоришь? – тихо спросил Алеша.
„Как смотрит шельмец...“
– папа совершал титанические усилия, чтобы опять не отвести глаз.
