Вечером он переоделся в штатское, оставив на себе только неизменную кубанку. Он заглядывал в темные подъезды домов. Там попадались скорченные фигуры беспризорников, слышались ругань, шопот. Беспризорники встречались на бульварах, у витрин магазинов. Погребинский не останавливался. Ему хотелось обязательно посидеть с ребятишками возле асфальтового котла.
Он увидал его за полночь на Трубной. Вокруг котла были разбросаны поленья дров. Ветер перекатывал с боку на бок оставленное рабочими железное ведро. Оно глухо громыхало по камням. Ребятишки жались к небольшому костерку, загораживая его от ветра.
Один — голый, в лохматой кавказской папахе, выжаривал над углями вшей из рубахи. Другой грязной тряпкой перевязывал чугунного цвета палец ноги. Лучшее место у огня занимал самый взрослый. Он лежал навзничь, вытянув длинные худые ноги в грязных лаковых штиблетах, чахоточно кашлял и после каждого приступа кашля матерно ругался.
Погребинский раздвинул повелительно ближайших, сел в круг, поджав по-турецки ноги.
Парень в папахе с уважением посторонился, деловито спросил:
— Контрабандист?
— Мал, чтоб знать, — ответил грубовато Погребинский. — Пожрать бы.
— Продай-Смерть! — хрипло позвал длинноногий, не меняя позы.
Из темноты вынырнул оборвыш. Тонкие его руки заканчивались в кистях синими острыми култышками.
— Продай-Смерть, гони булку!
— Гад буду — одна! Самому охота.
— Не сдохнешь. Тут вот человек пропадает.
Калека со вздохом передал булку, зажатую подмышкой. Погребинский разделил ее пополам с ним и принялся честно изображать голодного.
Он кивнул на култышки:
— Где угораздило?
— Трамвай отхряпал.
— Плохая, значит, жизнь?
— Рачья. Совсем убогий. Работать не могу. Только и дела, что на стреме дрогнуть.
— Что это за прозвище у тебя?
— Разным кормлюсь. Когда жулики в шалмане загуляют до зеленых ангелов — подай им веселого. Хожу с ящиком — билеты продаю. Кому выпадет с хозяйкой-старухой спать, кому — себя стрёлить. У всякого — судьба.
Длинноногий вежливо дождался, пока гость насытится, потом осведомился:
— Или горишь?
— Кто теперь не горит, — пожаловался Погребинский.
— Чека, — вздохнул парень в папахе. — Говорят, всех брать станут, и без дела которые.
— Работать, что ли, заставят? — предположил Погребинский.
Перемогая кашель, чахоточный отрывисто говорил:
— Один конец. В тюрьме воля снится. На воле — скоро придут ночи… длинные, темные… сырые.
Приступ сухого кашля стал трепать его. Перестав кашлять, он приказал:
