Новообращенный поцеловал ему руку, сказал другу, с трудом унимая перестук зубов:
— А ты, Карась?
— Я… погожу, погляжу, — дело темное. Беги к костру, обогрейся, а то прямиком угодишь в небесный чертог…
Почему проповедник сказал, что крещение не дает блаженства на земле, что оно лишь путь к достижению высшего блаженства после смерти, когда душа человека соединяется с богом? Раб божий Роман сподобился достичь блаженства уже здесь, на земле.
Он благодушно улыбается в ответ на угрозы стражей, терпеливо сносит пинки и брань, оскорбления, покорно делает, что ему велят: на стоянках носит воду и хворост, разжигает костры, помогает хазарам ставить палатки, чистить лошадей.
— И впрямь нищий духом, — насмехается над ним Карась. — Ну, чего сияешь? Его бьют, а он рад, дурак.
Роман скользит по его лицу отрешенным взглядом, как по пустому месту, и произносит постным голосом:
— Господи, помилуй.
— И голос-то каким стал отвратным! — ярится Карась, — Ну, погоди, святой старик… утоплю я тебя в бочаге. Испортил мне друга.
— Господи, помилуй.
— Тьфу!
Впервые в жизни узнал юный смерд, что такое истинное счастье. Оно — в безмятежности, в полном душевном покое, когда ничего не ищешь, не ждешь и ничего не хочешь.
Правда, хоть он и «умер плотски», хочется, как прежде, есть и спать. Но ему довольно и той чашки постного варева, которую дают раз в день. И спать дают час-другой. Чего еще надо человеку? И может ли ему досадить, полосуя плетью, косматый бешеный страж, — душа-то Романова уже в далеком небесном чертоге, куда пропахшему овчиной хазарину, с его немытой рожей, доступ наглухо закрыт. Смерть? Она желанна, ибо, как говорит проповедник, с её приходом рвутся узы между чистой душой и грешным телом.
А пока… пусть бьют, бранят, — иди себе полегоньку, шепча спасительную молитву: «Господи Иисуси Христе, сыне божий, помилуй мя, грешного», — и не услышишь брани, не почуешь боли.
— Что за река, — неужто все еще Кубань? — спросил Карась, когда пленных вывели к пойме, сплошь покрытой огромными растрепанными тополями, сухим камышом, непролазным колючим кустарником.
— Угру[1] — ответил Урузмаг. — Течет на восток, в другое море. Благодарите богов своих, что не лето сейчас, а то б комары вас насмерть заели.
— Видали мы комаров на Дону! И ничего, обошлось.
— Злей здешних комаров на свете нет. Их в тыщу раз больше, чем листьев в этих сырых лесах. Тучей висят, чернее зарослей ежевичных.
— А это что, тоже лес? — показал Карась на высокую, с какими-то плоскими выступами, зубчатую стену, синеющую далеко впереди.
