А тогда ему не о чем было думать. То есть было о чем, да не давали думать, — отец за Руслана думал, думала мать, и старая чадь, и волхвы…
Только теперь, увидав невиданное, услыхав неслыханное, все примечая и запоминая, обострившимся от горя и бедствий разумом он и начал постигать нечто новое.
…Лишь через несколько лет он поймет, что думать — вовсе не значит орудовать запавшими в голову чужими она мл и мыслями, а сравнивать, сопоставлять, подмечать тождество и разницу и приходить через это к своему пониманию.
— Отчего не стало лучше? Не на всей земле вера Христова. Тьма народу еще блуждает в языческой слепоте.
Пока проповедник витал в облаках, Руслан оставался тупым, равнодушным к хитросплетениям его речей: неискушенный разум, прочно привязанный «к земным предметам», не мог сразу постичь всю богословскую заумь. Но стоило старику покинуть небесную твердь и слезть на земную, Руслан оживился. Он услышал новое. Новое — и заманчивое.
Волхвы славянские тоже обещают загробную жизнь, — но жизнь такую же, как здесь, суровую, скучную, в драках, трудах и заботах. И булгары. И готы, — правда, у этих в чертоге Одена можно хоть выпить, но за это надо умереть, убивая других.
А Христос обещает вечное блаженство, — и всего-навсего за покорность.
Человек обретает надежду.
Но не странно ли: у готов блаженство на небе — для самых буйных, а муки — для самых смирных; у христиан — наоборот…
— Десять заповедей, — это какие же?
Старик охотно перечисляет, сопровождая каждую заповедь наставительным взмахом указательного перста.
— Первая. «Я есть господь бог твой; да не будет у тебя богов иных, кроме меня».
«Посмотрим», — думает Руслан.
— Вторая. Не делай себе кумира, и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли. Не поклоняйся им и не служи им.
Он протянул руку к притихшему Карасю и вдруг сорвал с его шеи ветхий шнурок с медной рыбкой. И — не успел удивленный смерд ахнуть — кинул рыбку в яму с мутной водой. Рыбка, точно живая, блеснув боком, ушла вглубь.
И зря он это сделал, — Карася, уже было совсем примолкшего, опять прорвало:
— Ты, отче, веруй, хоть в пса бесхвостого, а меня не трогай! А то как двину, распадешься на куски, — и станешь триедин, как твой несуразный господь…
— Третья. Не поминай имени господа твоего понапрасну.
— Он твой господь, не мой, трухлявый ты пень!
— Четвертая. Помни день воскресный и освящай его! Шесть дней делай все дела твои, день же седьмой отдавай господу богу.
