— Все семь дней я отдаю господу богу!
— Пятая. Чти отца твоего и мать твою, чтобы было тебе хорошо и ты долго жил на земле.
— Чтил бы, да нету их, — сгинули с голоду.
— Шестая. Не убий.
— Меня убивают!
— Не убий? — повторил Руслан. Ему, уставшему от зрелища многих смертей, эта заповедь больше других пришлась по душе.
— Седьмая. Не прелюбодействуй.
Карась:
— Где уж тут…
— Осьмая. Не воруй.
— Я сам обворованный.
— Девятая. Не свидетельствуй ложно против друга своего.
В белой мгле злорадно усмехнулся пьяный Калгаст.
Руслан споткнулся, опять разбил правую ступню, брызнула свежая кровь.
Карась открыл было рот, чтоб вновь уязвить проповедника, но Руслан на ходу, не глядя, крепко ударил его ладонью по ехидному лицу.
— Десятая. Не желай жены друга твоего, не желай дома ближнего твоего, ни села его, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, ни всякого скота его, ни всего, что есть у ближнего твоего.
Карась оторвал ладонь от разбитой губы, заорал, разъяренный:
— Мой друг сам раб, вол и осел, у него — ни жены, ни скота, ни сел! Только и есть, что драные порты, — пусть уж они у него и останутся, у дурака.
Серое небо. Серый холм. И — черное дерево. Черные птицы.
— Опять лошадиную шкуру хазары повесили, — предложил Карась, кивнув на стервятников, кружившихся над растрепанным деревом.
С недавних пор на пути все чаще попадались большие одинокие дубы со свежими, еще кровоточащими, и старыми, уже усохшими, конскими шкурами на нижних ветвях, — жертва богу Хан-Тэнгре, с коим отождествлялся дуб; начинались исконные хазарские края. Земля под священными дубами — охристо-красная от обильно пролитой здесь крови, зловоние степного капища никак не вяжется с чистым образом ясного синего неба.
— Тоже птица, — стервятник, — брезгливо сказал Карась. — Куры, голуби, куропатки — куда ни шло. Хотя глупее курицы нет твари живой. Ну, соловьи да жаворонки… А это что? Черт те что! Погань. Что ест, тем и пропахла. За тыщу верст чует падаль. Помню, был я малым, в половодье овца утопла напротив нашей веси. На косу песчаную вынесло ее. Прибежал, гляжу — большие носатые птицы ее терзают, когтями кривыми рвут. Откуда слетелись? У нас таких сроду не водилось. Чужие, страшные, — жутко смотреть. Люди кругом, а им хоть бы что: отпрыгнут в сторону, зыркнут желтыми круглыми глазами, опять припрыгают и сутуло сгибаются над мясом тухлым. До сих пор вижу их во сне, — и просыпаюсь в холодном поту.
…На черном кривом стволе — огромный нарост. В лесу дубы прямые, а здесь, в открытых ветру предгорьях, они растут как придется. И этот дуб, поднявшись прямо на семь локтей, вдруг круто изогнулся в сторону и продолжает тянуться вверх далеко от места, где ему полагалось бы расти.
