- Ну, хватит об этом. Она умерла.
- Не надо так о живом.
- Умерла! - ожесточенно повторил он, и я подумала, до чего же все мужики - собственники.
- Вы, наверное, подумали, что я собственник? - спросил он, будто подслушал.
- Ага, - я даже не удивилась, - именно так и подумала. А вы говорите: "Какой я психолог!"
- Не льстите, - нахмурился он.
- Слушайте, - возмутилась я, - что это вы себе позволяете? Вот что: проводите меня до метро.
- Нет, не уходите! - взмолился он. - Так хорошо с вами! Хотите еще чаю? Или музыки?
- Спасибо, не надо. Пошли лучше побродим. Смотрите, какое солнце!
Он послушно встал, и мы вышли на улицу. И тут мы впервые заговорили, я хочу сказать, заговорили по-настоящему. Я - про Алену и митинги, про мою диссертацию, про Славку и Соню, он - про то, какие у него попадаются удивительные пациенты, про детство, про своего отца, ученика Бехтерева, про сына, который хирургом на Севере... Про его неверную жену и моего далекого мужа мы не сказали ни слова.
- Мне пора, - спохватилась я.
- Я провожу.
- Что вы? Мытищи...
- Ну и пусть!
Я страшно обрадовалась и загордилась: в Москве не очень-то принято провожать - огромный же город! И мы поехали на вокзал, а оттуда в Мытищи. Тетя Настя деликатно отвернулась, когда мы проходили мимо, я, волнуясь, ввела его в свое временное пристанище, и он, конечно, из моего далекого далека никуда не уехал, тем более что было уже совсем поздно.
Мы открыли окно - свежий ветер ворвался в комнату, - погасили верхний свет и пили чай при настольной лампе. Комната утонула во мраке, остался четко очерченный круг - наши лица и руки, чашки и сахарница. Вторая, застеленная Настей, постель была не тронута, я предложила ее Дмитрию Ивановичу, он послушно лег, и, поговорив еще немного, мы погасили свет.
Оба мы лежали, стараясь дышать тихо и ровно, но я знала, что он тоже не спит.
- Люся, - осторожно окликнул он, в первый раз называя меня по имени.
- Что?
- Ужасно есть хочется, - по-мальчишески хихикнул он. - Мы ж после "Ивушки" ничего не ели, все чай да чай.
Я подумала.
- Ладно, сделаю вам яичницу.
- А себе?
- И себе.
Я встала, надела халат и ушла на кухню. А когда вернулась, хлеб уже был нарезан и тарелки расставлены. Я поставила сковородку посреди стола, и мы стали жадно поглощать яичницу, отодвинув в сторону совершенно не нужные нам тарелки. Потом мы вытирали сковороду хлебом, чтобы не появляться лишний раз в коридоре, потом, дурачась, он поднял, как школьник, руку.
