Палит солнце. Сорокалетняя Любка, для мужа все годы Любовь Васильевна, в первый раз после похорон вспоминает про полный запасами погреб и про то, как прохладно и чисто в ее доме.
Построенный самолично Никифором Степановичем еще при первой жене, крестовик поделен на две неравные части: в большой кухня и горница, в меньшей теплые сени и чулан.
Людмилу с ребятами и Вальку хозяйка тут же поселяет в обставленной стараниями Никифора Степановича по-современному горнице. Людмила сразу ложится на супружескую кровать и не встает до самого ужина. Ребятам спанье устраивают на широченном диване. Вальке достается коврик, смягченный поролоновым матрацем.
Сестры устраиваются на кухне. Для Нинушки принесена из чулана вышедшая из моды никелированная кровать с шарами. Хозяйке остается топчан у печи, когда-то главный предмет ее приданого.
В хлопотах и радостном волнении пролетает для Любки остаток дня. Вечером она долго не может заснуть. От печи жарко. Несмотря на лето, ее пришлось протопить. Еще в дороге Нинушка наблазнила двойнят не виданными ими блинами, и, войдя в дом, они устроили такой концерт, что Любка тут же сбегала за дровами.
Светит в окошко белая ночь. С фотографии на столе улыбается своей задорной улыбкой Никифор Степанович. В двух шагах громко храпит Нинушка. Сонные двойнята сладко причмокивают в горнице. Валька ворочается и стонет. Любка встает, на цыпочках идет в горницу, открывает створку, поднимает упавшую подушку и кладет под голову одного из двойнят, поправляет одеяло на Вальке. Вернувшись на топчан, она успокоенно потягивается, тонкое одеяло сползает к ее ногам. Из открытой створки от горницы идет прохлада, наполненная сладким ребячьим запахом.
Через три дня усадьбу Осиповых трудно узнать. То есть в целом все почти как раньше: крепкие ворота, выкрашенный в голубое забор, дом, с годами будто молодеющий: золотистые бревна лоснятся, ставни резные, стекла окон блестят до прозрачности. Только в горнице одного стекла уже нет. Ворота и забор исчерканы разноцветным мелом. Цветы в палисаднике вытоптаны. Заломлена пара ветвей у черемухи.
Любка всю жизнь проработала санитаркой в больнице. Звали, бывало, взять еще полставки. Она отвечала словами Никифора Степановича: ради денег-то, счастье мое? После похорон сама напросилась. Теперь приходила домой поздно. На кухонном столе горой была свалена посуда. Все, что можно рассыпать по полу, рассыпано. Половики были сняты в первый же день. Двойнята запинались за них, торкались об пол, почему-то обязательно головами, и орали благим матом, а у Любки от испуга за них заходилось сердце.
