— Это ничего, что я через окно, правда? — спрашивала она. — Ведь все мы люди, правда?
Чаще всего ее встречали неприветливо, либо женщины с детьми на руках, либо мужчины с красными из-под очков глазами, спрашивали «что надо?» и зло захлопывали дверь.
Но иногда ей везло, двери оказывались незапертыми. Не сдерживая радостной улыбки, она входила в обшарпанную квартиру, с полуразбитой, вытертой до лысин мебелью, кучами грязных тряпок по углам, с засохшими неразрезанными кусками белого хлеба, полусъеденными дешевыми консервами в наспех открытых банках, коричнево-красными жирными пятнами на кухонном столе, измятыми вилками и тупыми ножами. Компании были преимущественно мужскими, но все чаще встречались женщины, с будто бы покрытыми наждачной бумагой лицами, словно загорелые одинаково зимой и летом, худые, но как будто выросшие из своих коротких узких одежд. Женщины встречали ее зло и угрюмо, визгливо выкрикивая несуразицу, толкали кого-нибудь из мужчин под бок, науськивая на нее. Мужчины тоже не бывали довольны ее появлением, но им было будто все равно, их не привлекало ни ее свежее белое лицо, ни вечернее платье и бусы, ни дорогие духи и пышные чистые волосы.
В этих компаниях вообще никто никому не был интересен, каждый из них пил сам по себе, бутылки стояли по углам, под столами и стульями. Те, кто помоложе, в одиночку бродили по квартире, сталкивались, обкладывали друг друга матом, иногда дрались, вяло, без желания. На кухне хрипел полуразобранный магнитофон, кисло-стальной запах оседал на языке. Какой-нибудь мужчина постарше печально сидел на полу у стены, отхлебывал из бутылки, курил и вздыхал. К нему и подсаживалась Антонина, улыбалась; если предлагали, понемногу пила и слушала. Слушать было почти нечего: мат, отдельные, порой неразборчивые фразы, ярая ненависть к благополучным.
Времени здесь не существовало, а вся жизнь человеческая была заключена в сорокаметровое обетоненное пространство, пропитанное органической вонью, с черной ночью за окнами и голой яркой лампочкой под потолком. Антонина и не думала о времени, зачем она здесь, ни сразу, ни потом не понимала, лишь ощущала, что у нее есть другое, радовалась, что навсегда здесь остаться бы не смогла. Она уставала и, отмолчав свое, начинала говорить:
— Как же вы так живете? Да разве можно так жить? Вот ты, например, — обращалась к стройному черноволосому парню с глубокими синими глазами и печатью злобы на лице. — У тебя, наверно, семья, дети есть. Сколько у тебя детей?
