Дома из белобокого силикатного кирпича; улицы прямые, ровно нарезанные, и белоголовые в цвету акации. Все здесь было знакомо, привычно для Фурашова. Пьяняще-медовым запахом ударило в ноздри, пронизало, кажется, до самого мозга. Полюбил он ту первую весну тут и эту картину — дома среди акаций будто охвачены белым бездымным пламенем. И белая лепестковая налеть.
Степной шаловливый ветер дохнет в улицы и, заплутавшись в поворотах, сердито закружит на асфальтированных тротуарах и проезжей части удивительную поземку — лепестковую. А после найдет выход, умчится опять в степной простор, оставив под домами, под каменными бровками белые заструги, разливающие медоточивый запах. Утром водообмывщики с растопыренными, как у жуков-скарабеев, клешнями изомнут, смоют мощными струями опавшую цветочную кипень.
Все это знакомо, привычно, хотя и жил здесь меньше года после академии. А теперь прилетел как гость, как чужой и даже не совсем представляет, зачем, по какой надобности.
Только в начале полета из Москвы маршал заговорил о том, что предстояло им делать:
— Поглядеть надо! Что там профессор предлагает... — И сразу исчезла улыбка, посерьезнел, левая бровь поднялась, правая опустилась: закрученная, вислая. И уже не к нему, Фурашову, а ко всем, задумчиво: — Кто знает, кто прав? Ошибаемся? Быстрее принимать надо? Верно! За неделю на базах, на «паучьих гнездах» НАТО опять изменения. Обновляют парк стратегических бомбардировщиков, поступают новые высотные разведчики... Медлим? Но принять ведь надо умную, по-настоящему отличную технику!
Приподнял набрякшие веки, и Фурашов увидел в глубине глаз искреннюю горечь. Нет, этот пожилой человек ни на минуту — может, даже бессонными ночами — не переставал думать о том, о чем думал и он, Фурашов.
— Покажут стрельбу «Катуни», — опять сказал Янов. — Но ведь и правительство надо тоже понять: есть две стороны, два мнения... Дилемма!
— Не верю, что покажут хорошие результаты, — тихо отозвался генерал Сергеев. — Это попытка повлиять, чтоб не прекращать госиспытания. Последняя ставка.
Потом за всю дорогу в самолете ни Янов, ни генерал Сергеев, будто сговорившись, не возвращались больше к тому разговору.
Фурашову стало ясно: оба они не ждали ничего утешительного от этой поездки, и это их, видно, угнетало.
Янов остаток пути занялся книгой, но вряд ли читал ее — брови нет-нет и сводились к переносице, торопливая тень пробегала по лицу. Сергеев, весельчак и шутник, перешел во второй салон, примкнул к преферансистам, скучно, без интереса сбрасывал карты за узеньким столиком.
