Шагнул через порог навстречу режущему электрическому свету и теплу, хлынувшим из распахнутой комнаты. Коридорчик тесный, и Фурашов, пройдя его, оказался в комнате. В центре потолка горела крупная лампочка, на табуретке — рефлектор, от него и исходили отраженный свет и тепло. Фурашов уже собирался осмотреть квартиру, но позади вдруг стукнула стеклянная дверь. Оглянувшись, он увидел Милосердову.
В шерстяном платье, будто сшитом специально напоказ, облегавшем ее фигуру без единой морщинки, она стояла в дверях. Улыбаясь, щурилась от света или, возможно, от неожиданности, и Фурашову почудились и насмешливость и странная радость в серо-темных ее глазах — там перегорали фосфорические искорки.
— Здравствуйте, товарищ командир!
Голос грудной, глубокий, словно бы щекочущий, выдававший ту же насмешливость и смущение. Фурашову стала ясна неловкость положения: она была тут, в своей квартире, а он, выходит, ворвался без спроса, без стука.
— Здравствуйте, Маргарита Алексеевна. Осматриваю квартиры... У вас открыто. Никак не ожидал. Извините.
— Не ожидали... — протянула она тем же щекочущим грудным голосом и вдруг усмехнулась, потупилась. — А я вот почти десять лет жду. И, может, наконец дождалась...
Она хохотнула коротко, Фурашов уловил в смехе напряженность, но отнес это за счет смущения Милосердовой — как-никак появился внезапно — и сказал, отступая из комнаты в прихожую:
— Еще раз извините. Надеюсь, дождавшись, вы довольны? — спросил Фурашов и повел головой, как бы оглядывая квартиру. — Или есть претензии?
Теперь уже открыто насмешливо, чуть склонив голову и окончательно поборов смущение, она посмотрела на него.
— Квартира, претензии... Что-то, товарищ командир, не очень догадливые пошли люди.
— Да? Это как же понимать?
— Да уж ладно! — разочарованно сказала она, зябко передернув плечами. — А эти... недоделки есть. Но с ними проживем как-нибудь. Не такое переживали...
При последних словах голос ее дрогнул, словно внутри у Милосердовой что-то надломилось. Но теперь она была броско красивой — мраморный выпуклый лоб, матовое, без кровинки лицо, вдруг увлажнившиеся и потеплевшие глаза, глянцевая кожа шеи и бежевое обтянувшее плечи и грудь платье... Фурашов отвел взгляд: только теперь почувствовал какую-то волнующую двусмысленность всего разговора и обозлился на себя за то, что не мог до конца понять этого, понять вот ее, Милосердову. «Что ж, у нее, возможно, и в самом деле было немало трудностей, и она своим вопросом, выходит, приглашает его в свидетели, но у него-то — пусть она знает — все другое, другие беды и трудности, никак не схожие и не похожие на ее», — с внезапной жесткостью подумал Фурашов.
