Теперь раны затянулись, на лбу, между рогами, кожа заросла, лег только рваный рубец, метина от бетонного столба. Но его, вожака, влечет к этой извечной тропе, и в каком-то неясном упрямстве он водит сюда стадо изо дня в день, точно в слепой вере: рано или поздно тут должно что-то произойти, случиться. Не век же стоять чудищу! Однако всякий раз оно встает перед ним неизменно и неотступно.
Сколько он уже водит сюда стадо? Свирепо, с налитыми холодом глазами, стоит, вглядываясь сквозь светлеющую сутемь перед собой. Влажные розовые ноздри, нервно напрягаясь, улавливают в знакомых запахах леса, мокрой земли, в стыло-густом воздухе другие запахи — людей, их жилья. И люди теперь не собирались, кажется, уходить, как ушли когда-то те, кто рубил и корчевал лес, жег костры, пугающим гулом и рокотом машин наполняя окрестность, а потом, уйдя, оставил в Змеиной балке бетонную ленту дороги. И будто глухая, неодолимая ненависть вытачивала у вожака из глаз слезу...
Предснежье чудилось лосю. По утрам сырая, противно текучая холодность разливалась от земли, гуще и резче напахивало грибной прелью; дух этот, стоило потянуть воздух, покалывает ноздри тонкими иглами. Зоревая прозрачность уже не той чистоты — к рассвету мутнеет: поднимаются первые реденькие туманы. И знакомый силуэт, застывший над стеной леса, будто утратил свои четкие контуры. Совсем скоро падут обложные туманы, замокреет в молчаливом, безголосом плаче лес, роняя листья, оголится; потом ляжет снег, ударят морозы.
Конечно, вожак мог бы водить стадо иным путем; есть другие дороги. Но каждое утро он неизменно выходил сюда: а вдруг чудища нет, оно исчезло. Останавливаясь, вскидывал высоко голову, мокрыми ноздрями тянул воздух и коротко, трубно храпел. Вздрагивало позади стадо: в храпе вожака сливалось все — ярость, злоба, бессилие.
В стеклянно-мутноватой, уже поредевшей россвети гладкие столбы проступали пугающим неприступным частоколом. Той острой, колющей паутины меж столбами не было видно, но в холодной сторожкой предутренней тишине леса вожаку слышался металлический перезвон, от которого мелкой дрожью било по нервам и морозец накатывал по коже. Ярость подступала к самому горлу, теснила дыхание, короткими выхлопами вырывался воздух из ноздрей. Но не только этот частокол впереди был причиной его лютости. Вожак шерстью, напружиненной спиной чувствовал: позади, чуть ли не у самого его крупа, застыл тот молодой самец, четырехлеток; он, должно быть, не спускает глаз, дыхание у него ровное, упруго-сильное, оно совсем близко; молодой сердито вздрагивает рогастой головой, переступает в нетерпении.
