Однако он не знал, что причина молчаливости Моренова крылась далеко не в том, о чем рассказывал Фурашов, — Моренов, безоговорочно принявший «Катунь», поверил в новое дело и знал: тут какие бы ни были трудности, все в конце концов образуется, встанет на место. Угнетало его иное... То, о чем ему когда-то сообщили под секретом в политуправлении и чему он тогда не больно поверил, теперь подтвердилось, это уже не упрятать, и, думай не думай, скрывай не скрывай, — все откроется, станет известным. Шила в мешке не утаишь. Было досадно от беспомощности: да, в таких делах не очень-то поможешь. Видеть, как погибает человек, созерцать трагедию, сознавая, что не можешь отвратить гибель, — это угнетало и бесило его. В огонь, под пули, на мины, в открытую сцепиться с пороком, злом, за человека Моренову привычно, он в таких случаях вроде бы знал все мудреные приемы — жизнь научила. А вот что делать, ежели речь идет о женщине, жене командира, и порок особый? Это не с Русаковым вести душеспасительные беседы, а он тебе: «Не пьем, господи, лечимся...»
И надо же было увидеть ему эту картину вчера! Допоздна он задержался на «лугу», а потом еще и заглянул в казарму. Сумерки уже сгустились, тусклые огни зажглись в домиках, когда он шел домой. Тепло и уют, обжитость, так нравившиеся Моренову, царили в окружающем; были и еще поводы для доброго настроения: укреплялись связи — в районных организациях оказывают полную поддержку, понимают значение их части да и шефов нашли активных.
Он подходил к домику командира и тут-то увидел ее, Валентину Ивановну. Увидел и не поверил своим глазам: она шла впереди него, неуверенно, судорожно стремясь сохранить равновесие, — ее то и дело уводило с дорожки в сторону. Светлое платье помято, волосы в беспорядке, оголенные руки словно бы искали опоры в воздухе. Он успел подумать: с ней плохо, что-то случилось — не с сердцем ли? Но из калитки выбежали девочки, прижались с боков, повели к дому. «Мамочка! Мамочка!» — ударили по нервам испуганно-тревожные голоса. «Так ведь она...» — Моренова испугала невероятная догадка.
И сутки эти для него оказались омраченными, он и сейчас испытывал страдание, — конечно же, Фурашов, рассказывая ему о кара-суйских делах, не знал и не догадывался о его истинном состоянии.
Впереди за редким штакетником у крыльца фурашовского домика открылись круглоголовые, аккуратно подстриженные липки. «Сказать или нет?» — мучительно, до боли в затылке думал Моренов; эта боль являлась постоянно, когда он не знал, как поступить.
