Поравнялись с домиком, в котором жили Овчинниковы и майор Карась; участки у дома резко отличались: на карасевской половине — ухоженные грядки зеленого лука, клубники, огурцов, помидоров, на овчинниковской — буйное господство цветов: садовые ромашки, хризантемы, флоксы, гладиолусы... В глубине двора перед домом меж двух сосен — белый гамак; кажется, Милосердова лежала в нем: спортивные брюки, цветная кофточка, в руках книжка.
— Как она? — Фурашов кивнул на гамак, чтоб перевести разговор: все равно всего, что было в Кара-Суе, не перескажешь, да и впереди дом, сердце призывно екнуло.
— А-а, — протянул Моренов, проследив за взглядом Фурашова. — Был разговор. В самодеятельность хотел... «Тридцатилетней бабе ноги перед солдатами задирать? Другое бы предложили!» Отчитала! — Он качнул крупной головой.
От Фурашова веяло опаленностью и жаром степи, травами, в подтянутой, упругой фигуре — сила, уверенность. «И такому-то человеку напасти!» — с горечью подумал Моренов и стал рассказывать о другом: ездил к новым шефам на отбелочно-красильную фабрику; работает магазин; открыли детсад; Вера Исаевна Овчинникова просто молодец. Но есть и загвоздка...
— Какая? — спросил Фурашов.
— Загвоздка существенная. Воспитательницы одной нет, а главное, медработника... Медсестра нужна.
Замполит прямо, открыто посмотрел на Фурашова: сказать ему — может, Валентина Ивановна, она же медик, могла бы... Но Фурашов опередил:
— Поищите. Поговорите с женами офицеров.
— А может, Валентина Ивановна?
— Не знаю...
Напротив, через узкую проезжую часть, тоже немощеную, лишь окопанную, запрофилированную, с детской площадки выскочили дочери Фурашова и, сверкая худыми, голенастыми, точно журавлиными, ногами, подлакированными загаром, поскакали наперерез отцу. Все повторилось на глазах Моренова, как вчера, но теперь они облепили отца. Моренов, глядя на их возню, подумал: может, хорошо, что так оборвался его с Фурашовым разговор, — разберутся в конце концов сами. Фурашов обнимал дочерей, гладил по блестящим, как у матери, темным и гладким волосам. Катя уже завладела чемоданчиком и, прижавшись щекой к рукаву отцовского кителя, вдруг сказала:
— Папочка, а мама... опять...
И словно ее ломкий голосок ударил по расслабленным нервам Моренова, и он тут же отметил: Фурашов будто обмяк, опустил руки.
— У-у, дурочка! — оглянувшись на Моренова, строго и недовольно сказала Маринка.
— Ну, пошли, пошли... Дома обо всем! — спохватился Фурашов и, кивнув замполиту, легонько подтолкнул девочек к калитке.
