Расставшись у штаба с офицерами — они коротко доложили, что происходило в его отсутствие: все было спокойно, тихо, так же тихо, как и перед отъездом в Кара-Суй, хотя утром уже наехали отладчики, — сказав, что подробные доклады ждет вечером, Фурашов пошел с чемоданчиком к дому. После степной суши Кара-Суя дышалось влажным, смоляным воздухом легко. Хрупко, сахарно вдавливался под ногами влажный песок с гравием — уже успела лечь на землю роса. Узкий тротуарчик вдоль стандартных домиков, по которому они шли с подполковником Мореновым, не был заасфальтирован: строители еще с весны насыпали песок с гравием, но почему-то дело не довели до конца, а теперь — Фурашов это знал — строителей срочно сняли со всех второстепенных участков, послали заканчивать работы по «Катуни» на других объектах. Нет, все-таки молодец Борис Силыч, говорят, вопрос ребром поставил: мол, задел аппаратуры «Катунь» большой — хоть сейчас на все объекты можно поставлять, а строительные работы безбожно отстали... Фурашов услышал об этом в Кара-Суе от представителей промышленности: хотя не все гладко прошло с пусками и случай с Умновым омрачил обстановку, но Борис Силыч вовсе не собирался сдаваться. Видно, и утренний наезд «промышленников» в часть — звенья одной цепочки...
Все эти соображения и выкладывал Фурашов подполковнику Моренову; он испытывал доброе, умиротворенное чувство, вдруг обнаружив для себя, что рядом с замполитом ему сейчас легко, покойно, и рассуждал он будто вовсе не с собеседником, а с самим собой. Моренов слушал не перебивая, склонив голову, по привычке сложив руки ладонь в ладонь за спиной. Фурашову казалось, что молчаливость замполита объясняется той озабоченностью, какую ему удалось передать, и, чего греха таить, испытывал от этого удовлетворение.
