— Так, по-твоему, не видеть ростков?
— Реально надо смотреть!
— Кричать о недостатках, о том, чего у нас еще нет? В этом твое позитивное кредо?
— Да брось ты...
— Нет, отвечай, старик, прямо, в чем кредо? Что лучше: заниматься самобичеванием, посыпать голову пеплом или увидеть ростки и вытягивать их всеми средствами? Для меня тут нет дилеммы — вытягивать!
Фурашов покосился на солдата-шофера, сказал:
— Вижу, при своих остаемся...
— Время рассудит.
— Так говорят всегда! — Фурашов усмехнулся. — Но забывают: время — только пассивный регистратор событий, вот беда... А ты... знаешь, похудел.
— Чем толще журналист, тем тоньше его портфель. Из собрания афоризмов Астахова. Сюда я, как говорится, с корабля на бал. С учения. Вот, старик, грандиозно!..
— На этом? С атомной? Краем уха слышал: все в прах, как ураганом?..
— Да. Опубликовали сообщение.
В приемном покое им дали халаты.
Перед стеклянной дверью на втором этаже сестра, провожавшая их, остановилась, проговорила:
— Только прошу вас: минут пять, не больше.
Умнов лежал на широкой кровати, закрытый простыней до подбородка; от зашторенных окон в палате стоял сумрак, и, должно быть, поэтому обоим показалось, что он спит: лицо меловое, чуть похудевшее, застывшее; синюшная налеть на прикрытых веках и сомкнутых бескровных губах. Но Умнов тут же поднял веки, не изменив позы, вроде бы с трудом разлепил ссохшиеся губы.
— А-а, Алексей, Костя... Приехали, значит? Садитесь. — Скосил глаза — белки мраморно-синеватые. — Стулья есть?
— На пять минут допустили... Здорово, герой! — Коськин-Рюмин держался бодрячком.
Подставили два белых крашеных стула.
— Пять минут, — Умнов говорил трудно, — в ином деле стоят вечности...
Константин осторожно, будто боясь причинить Умнову страдание, дотронулся до кровати.
— Зашли... Вот Алексей завтра улетает в Москву, а я на несколько дней останусь, буду навещать.
— Плохо? — тихо спросил Фурашов.
— Это чепуха! — Умнов опять глазами показал на одеяло, под которым выпирали руки. — Через двадцать дней заживет. Врач сказал. Плохо другое...
Губы у него покривились, и Фурашов вновь припомнил внезапное появление Умнова тогда в гостинице, его состояние, и боль отозвалась у самого сердца. Сергей опять прикрыл веки — думал ли он или набирался сил, понять было трудно, — но тут же шевельнул губами:
— А решение принято на заседании после пусков?
— Пока разбираются, уже неделю... После, наверное, будет окончательное решение.
Умнов лежал минуту без движения, словно задремал. Фурашов в опаске покосился на Коськина-Рюмина: не забытье ли? Бледное лицо без кровинки. Но Умнов, не открывая глаз, заговорил:
