– Ароматерапия… – отмечала про себя Несравненная Прима.
– На зловоние картофельной кожуры… на кожуру, снятую с жалкого намека на жратву, харч! И волок на себе мою полуторку-раковину. Тубу с ультрамарином, краплаком, и марсом и изумрудом вместе…
Между тем сдувшаяся до бунта струн, до бунтовщицы, заведя голову – вверх, к собравшимся на гребне трибуны, заодно возносила и свои требования, вероятно, к ухватившим ветер парасолям или к отаре трехногих:
– Дайте мне скипетр! Одолжите на пару минут повелительный жезл. Какой-нибудь кадуцей или тирс, или первосортный ключ. Так, провернуть пару раз – и не больше. Дудку, которой повинуются… – и надставив свой слух рукой-воронкой и не услышав отказа, говорила: – Думаете, все превратить – в корм? И на этот раз ошибаетесь! Впустить кое-кого – и не больше. Или волшебный кнут. Отстегать беглецов. Всех, кто от нас бежал…
– И дорога сжалилась надо мной, – поверял разносчик, – и подтащила к тощей музыкантской команде, а чем вам не волынки – воющие или скулящие желудки? Пшик-оркестр, подкрепленный – долготой голода и танкового корпуса, докатившего до нас – свой фланг и упоение, и привал за сценой, апартамент в стиле карцер и спальное место модели нары – за сценой происходящего, где поселили нас корпусные поклонники танцев. Зато – с захватывающими карточными видами на обед, с тузами и королями, едва зайди с этой виднейшей карты – в столовой, и официанты тут же несут тарелки мясных косточек от каких-то несбыточных, мифических животных… если не от какого-то оссуария, и жестяные ведерки каши, переползающей край, а в ямке между ключицами… под ведерной дужкой – такой подсолнух масла, что мешаешь – не можешь размешать! Словом, вдруг распустилась жирная, благодатная жизнь. Мы встречали и провожали эшелоны танкистов, семнадцатилетних, в засаленных ватных штанах, на два вершка старше нас, с каждым составом – все моложе… И встречными взорами уже собирали – из наших надутых щек и форса на лебединых выях труб, из пряжек, интонаций и свиста, из плевков, из осколков в станционных оправах – свои отражения, укрупняли нас до себя и готовились подсадить хоть в теплушку, хоть на крышу. Дважды в неделю крутили кино, и двадцать минут перед сеансом трубили мы. В остальные дни убегали в клуб ближнего завода – в развоплощенную церковь и играли на танцах: “Ах, эти черные глаза…” А чтобы нам захотелось приволочь сюда свои музыки еще раз, в кулисе ставили два ведра водки – и в паузах мы черпали водку ковшичком. И возвращались на амвон и вновь выжимали заплетающимися пальцами: “Татьяна, помнишь дни золо-ты-е…”
