— Ты почто мою раздвигу взял? — неожиданно произносит кто-то у Лехи за спиной.
— Я говорю, не будем, Нина, нынче дорожки до асфальта скрести, — обращается Галина к новой собеседнице.
А Нина, маленькая, сухонькая, в подвязанной назад концами шалюшке, телогрейке ниже колен, оказывается совсем древней баушкой, стоящей позади Лехи и пытающейся вытащить из сугроба раздвигу.
— Почему твою? — удивляется Леха. — На складе дали. — Он подходит к баушке, вытаскивает из снега раздвигу, ручка которой возвышается теперь до ее носа.
— Моя раздвига! — Баушка обрадованно хватается за ручку. — Потому что больше таких нету. Галька, ну-ка глянь, написано тут «Сюзёва»? — Она придвигает толстую залоснившуюся ручку раздвиги к своим прищуренным глазам.
— Написано — не написано, — ни с чего вдруг сердится Леха и выхватывает раздвигу из слабых старушечьих рук. — На складе была, значит, общественная. Неси мне другую, эту отдам.
— Сволочь ты, — неожиданно хищно ощеривается в ответ баушка. — Где я тебе ее возьму, если больше таких нету? — И тут же начинает реветь, по-детски хлюпая носом, размазывая мокро по щекам. — Мне только самый лист-от железный давали. Славка сам все смастерил. А летом где держать, балкона у нас нету-у. Без раздвиги, говорит, не стану-у.
— Ять-переять. — Леха растерялся. — Забирай ты ее и катись. Че реветь-то?
Баушка Сюзёва, вцепившись в раздвигу двумя руками, поволокла ее по дороге, гремя на всю округу и спотыкаясь в темноте.
А в природе и малозаметном пока рядом с ней рукотворном мире все казалось в этот час особенно покойно и чисто. Спали в сквере напротив Лехиного дома и в лесах вокруг городка укрытые толстым снегом, мохнатые от него деревья. Топорщились из пышных сугробов остриями коричневых спиц кусты у подъездов и вдоль далеких неведомых дорог. И новый снег, упавший за ночь с низких тяжелых облаков, не успев слежаться, переливался каждой крохотной снежинкой под льющимся из проснувшихся окон желтым электрическим светом. Густой белый дым из труб комбината не беспокоил городок, несущийся над ним ветер гнал дым в сторону ледовитого океана. Утро было раннее, тихое, темно-синее. И с этого утра в новой жизни Лехи Самохвалова все пошло наперекосяк.
Раздвигу он себе сделал, походил по помойкам, нашел лист нержавейки, приладил к ней ручку, но стал выходить на работу позже, когда другие дворники уже разойдутся по домам, и потому всякий раз спешил, загоравшиеся окна домов слепили глаза его укором, звенели будильники в квартирах. Леха каждый раз вздрагивал, чертыхался на идущих мимо людей, которые задерживали работу, снег притаптывали и казались Лехе усталыми, невыспавшимися. А снег словно в отместку ему все сыпал и сыпал, и все равно остатки дней были пустыми и долгими, Леха казался себе тунеядцем, Натаха представлялась ему теперь только с виду доброй, а на самом деле затаившей обиду, что так быстро он согласился на легкий утренний труд, раньше он ей все рассказывал до капли, теперь затаил в себе, да и таить особо нечего было, мелочь.
