Убит… как же об этом уведомить его несчастную мать-вдову, которая жила только им одним, своим любимым и единственным сыном?! Что же она испытает в этот ужасный для нее момент?!
Я почувствовал какую-то пустоту в душе, бесплодность жизни, и мне безумно захотелось спать, спать… И я, не раздеваясь и не снимая оружия, накинул бурку и лег возле своего офицерского вьюка. Лег и немедленно же заснул мертвым сном.
Спал очень долго, как никогда. Было будто жестко лежать, и чувствовалась сырость.
— Ваше благородие!.. Ваше благородие! — взывает ко мне мой верный денщик Иван Ловлин, по прозвищу Абдулла, тормоша за плечо. — Уже все встали, скоро полк будет выступать. Закусите что-нибудь!
И я проснулся. И вспомнил вчерашний бой. Вспомнил, что Семеняка убит, и подумал — это приснилось мне во сне.
От долгой вчерашней пальбы из винтовок еще трещало в ушах. Я сразу же почему-то вспомнил картину, когда казак Подымов шашкой добивал курда, стремившегося убежать от него на одной здоровой ноге. И случай этот давил на меня тяжким упреком уставного параграфа — «раненого не добивай».
Ночью, оказывается, прошел дождь. В моей борозде стояла вода. Бурка промокла. Холодною водою освежил глаза и подошел к Маневскому и Леурде. Они завтракали.
— Долго вы спали, Федор Иванович, — говорит мне Маневский. — А теперь садитесь кушать своего гуся… Трофей вчерашнего боя.
Для жареного гуся у меня нашелся некоторый аппетит. Мы, три офицера сотни, сидим на бурках и закусываем. Подходит вахмистр сотни, сверхсрочник И. М. Дубина, казак станицы Кущевской, и весело первый произносит, обращаясь ко мне:
— Здравия желаю, ваше благородие! — и тут же спрашивает о моем настроении, как я спал. Он не в меру любезен и любознателен. Интересуется, хорошо ли гусь уварился. Он ведь турецкий. И сам смеется над своей остротой.
Я ем молча, и мне начинает надоедать словоохотливость вахмистра. Правда, он всегда любил поговорить со своими офицерами и оказать им услугу, но сегодня он… уж очень пересаливал. И главное, Маневский, всегда его останавливающий, сегодня не только этого не делает, но словно сочувствует ему. И, глядя на меня, улыбается. Наконец он не выдерживает и говорит:
— Федор Иванович! Да поздравьте подхорунжего Дубину! Неужели вы ничего не замечаете? Посмотрите на него!
Я поднимаю на вахмистра сотни свои печальные глаза и, право, ничего не замечаю, кроме его счастливого полного лица.
— Да на погоны посмотрите, — подсказывает мне Маневский.
