Дверь за его спиной отворилась. Робко вошла жена и остановилась у кушетки. Марев затаил дыхание. Она взяла лежавшее на стуле одеяло и осторожно его укрыла. Потом на цыпочках подошла к кровати и тоже легла. Повернулась, вздохнула и больше ни разу не шевельнулась.
В спальне стало еще тише. Сквозь опущенные шторы струился зеленый свет. Растущая за окном лоза приникала широкими листьями к самому стеклу и время от времени постукивала о него веткой. Заваленная подушечками и вышитыми ковриками спальня казалась глубокой и тесной.
«Притворяется спящей. Лежит тихо, боится меня разбудить. И напрасно, совершенно напрасно… — думал Марев. — Как она, верно, будет проклинать меня, когда узнает, а все равно не сможет поверить, что я вор, то есть даже если и поверит, простит. Любит меня, а за что? Все это ни к чему… Так и станем жить, известно уж как — вечно одно и то же, буду врать, что и я ее люблю. Даже на детей надеяться не приходится… А если я попадусь, каково-то ей придется? Совсем плохо… Впрочем… хм, тогда она выйдет за другого, что ей помешает?»
При этой мысли Мареву стало жалко недавно купленную мебель, а потом и жену. Три года прожили они вместе, и все это время жена беззаветно любила его, прощала любые капризы, безропотно терпела грубости и даже, когда он однажды ударил ее, не зарыдала в голос, а только, тихонько всхлипывая, старалась подавить слезы. Марев знал, что жена чувствует себя виноватой в том, что у них нет детей. Дочь сельского священника, она принесла ему в приданое немного денег, которые Марев вместе с некоторыми другими сбережениями положил в банк, где служил он сам. Если ему удастся ограбить кассу, все это, конечно, будет конфисковано, но, с другой стороны, наличие вклада на какое-то время отведет от него все подозрения.
«Если дело выгорит, верну ей вдвое больше», — решил он.
В послеполуденной тишине над оглохшим от сна городком дважды ударили древние городские часы. Звук расплывался мягко и безнадежно, словно бы сами часы чувствовали свою дряхлость. Отголосок его некоторое время дрожал в жарком воздухе и наконец болезненно замер, но Мареву все еще казалось, что он звучит в нем самом. Повернувшись, он взглянул на жену. Прикрытое какой-то домашней кофточкой плечо равномерно вздымалось. Значит, уснула. С кушетки она казалась Мареву гораздо полнее и меньше ростом, в формах ее тела угадывалось что-то мучительно слабое и детское. Чтобы не смотреть на нее, Марев закрыл глаза.
