«Само собой, и дальше так будет. В этом доме нет ничего святого, не боимся ни бога, ни черта», — со злостью подумал он.
Все более раздражаясь, Гаржев наконец пришел к решению изменить свою жизнь и, успокоенный, заснул.
Проснулся он поздно. Вид неприбранной спальни, нетопленая кухня раздосадовали его. Вспомнив о ночном своем решении, он побранился с женой и теперь рассеянно перебирал все это в памяти.
В комнате отца послышался шум. Тихо и торжественно прозвучал голос старика:
— За то, что не страшитесь безверия своего, не вас накажу, но детей ва-а-а-ших…
Гаржев поморщился. Отец имел обыкновение по великим праздникам читать библию вслух.
Старческий голос за стеной, как на грех, становился все слышней, все назойливей. По улице проехал автомобиль. Шум мотора на мгновение заглушил декламацию старика, взорвал тишину комнаты и заглох вдали.
Жена Гаржева пошевелилась, вздохнула.
— Рассею род ваш и семя ваше сделаю беспло-од-ным, как пусты-ы-ня…
— Это невыносимо! — вдруг проговорила жена.
Гаржев вздрогнул.
— Поди вели ему замолчать! — закричала она. — Завел, как над покойником. Не даст отдохнуть, ни до кого ему дела нет. У вас в роду все такие!
— Пожалуйста, Тина, — кротко сказал Гаржев, подходя к жене и садясь рядом, — не кричи так, он услышит.
— И пускай слышит!
— Легко сказать! А он возьмет и запишет все на брата. Видала, тот индюшку ему прислал, подольщается.
— Хватит меня этим пугать. Да и что у него есть? Дом — так в нем даже мышам жить тошно, — сказала жена, сердито надув губы.
— Не кричи так, не кричи, тише! — умолял Гаржев, обнимая своей длинной рукой ее располневшую талию. — Хорошо, сейчас пойду, скажу… Он перестанет. — И, не давая ей ответить, поднялся и торопливо вышел из комнаты.
Отец сидел у окна, поджав под себя ногу, набросив на плечи старенькое пальтецо. На коленях у него лежала раскрытая старинная библия в черном переплете. Очки держались на кончике толстого малинового носа, усеянного оспинами и черными, как от пороховой пыли, точечками. Когда Гаржев вошел к нему, старик поднял седую голову, метнул на сына сердитый взгляд и протяжно пропел:
— А он говорил и-им: иже есть сказуемо во про-ро-роце-е-х…
— Отец, — перебил его Гаржев, — ты не мог бы пока оставить это чтение?
Отец умолк и задумчиво, отчужденно взглянул на него поверх очков. Потом снял очки, положил их на книгу. Лицо его стало сосредоточенным, суровым.
— Кому я мешаю? — спросил он.
— Кому, кому! — Гаржев обиженно насупился. — Ну почему обязательно вслух, как поп с амвона? Неужели нельзя про себя?
