Фахильдо сказал, что, насколько он может предвидеть, у его жены сначала родятся две девочки, а там — что бог даст. И посоветовал одну из дочерей отправить изучать медицину в Монпелье.
— Теперь и девушки учатся.
— На холостильщика? Не может быть!
— В Лондоне есть ветеринарная больница с центральным отоплением, и там все врачи — женщины.
— А дудка? Разве сумеет женщина играть на дудке?
Он вынул из кармана блузы глиняную свистульку, поднес ее к губам и засвистел, как это делает всякий холостильщик, входя в город, где его ждут не дождутся. Бернальдино! Сначала пронзительные переливы, потом — нежная и грустная мелодия.
Холостильщик подтолкнул вперед Mme la princesse de Caraman-Chimay, и она пошла мелкими шажками, опустив голову, под черным жгутом волос видна была нежная шея. Бернальдино швырнул на землю реал и ушел, гордо выпятив грудь. Маркос поспешил подобрать монету.
Миланский музыкант самолично прибыл в Горловину за Паулосом. Это был мужчина лет пятидесяти, с напомаженными волосами, разделенными пробором посередине; брился он два раза в день. Гость уединился с Фахильдо, и отшельник впервые за все годы уединения не обратил внимания на звон швейцарского будильника, пропустил молитву. Готовить ужин пришел пастух, известный уменьем жарить кролика с улитками. Миланец выпил две бутылки вина и пропел последние модные мелодии. То и дело пускал петуха, закашливался, потом снова брал высокую ноту, вытягивая при этом шею, будто она у него резиновая. Когда кончался воздух в легких, голова качалась на длинной и тонкой шее, которая понемногу сокращалась до естественных размеров. После исполнения одного из романсов, кончавшегося растянутым до бесконечности словом cuore[10], он руками нажал на голову, чтобы сократить шею, а то она слишком уж вытянулась — на целую пядь, не меньше. Потом миланец сказал скорее себе, чем собеседнику:
— На сцене это выглядит некрасиво!
Синьор Каламатти да Монца и юный Паулос на следующее утро отправились в Италию на почтовом дилижансе до Вентимильи[11]. Был первый день осени. Синьор Каламатти слегка похрапывал, а Паулос, сидя рядом с музыкантом, открыл для себя, что в хижине отшельника вел счастливую жизнь. Дорога шла среди виноградников. Слева виднелся большой сад, где росли апельсиновые деревья. Справа между поросшими сосняком холмами синело море. Паулос не сразу разобрал, что это море, а не небо. И с волнением подумал, что с минуты на минуту может увидеть корабли — его корабли, плывущие домой из Вест-Индии.
