Он шагнул было к лестнице, снова обернулся к Эдгару:
— Бертовин, кажется, вернулся… И Хлодий… Поболтай с ними, они хорошие. И там… — он сделал неопределенный жест куда-то в сторону, — книги есть… много.
— Мне уже показали.
— Вот и славно.
— Рамон, — осторожно окликнул Эдгар, когда брат уже закрывал дверь. — Мне казалось, что радоваться тому, что ты жив, — не стыдно.
— Не стыдно, — кивнул тот. — Радоваться тому, что ты жив. Не только не стыдно, но… как бы это сказать… правильно, что ли. И чтить погибших рядом с тобой. Но не плясать на костях.
Хлопнула дверь.
Эдгар вздохнул. Выбрал из книг жизнеописание какого-то полководца и пошел в сад. Похоже, близился вечер, но пока было тепло и солнечно.
Он заметил, что стемнело, только когда окончательно перестал различать буквы. Закрыл книгу, встал с травы.
— Ты станешь гниющим трупом. Почему ты греха не боишься?[19] — раздалось откуда-то сверху.
Эдгар подпрыгнул, поднял глаза.
В раскрытом окне сидел Рамон, свесив ноги на улицу, и декламировал, дирижируя кубком:
— Ты станешь гниющим трупом. Почему ты за славой стремишься?
Эдгар знал эту мистерию — ее частенько ставили по церковным праздникам.
— Ты станешь гниющим трупом — почему ты раздут от гордыни?
Рамон отхлебнул вина, выругался.
— Жизнерадостно, ничего не скажешь.
Кубок задребезжал по полу. Рамон отклонился куда-то в темноту комнаты, снова выпрямился.
— Кончилось. Ну и бес с ним. И вообще, лучше вот так…
Он встал во весь рост в оконном проеме. Эдгар рванулся было ловить на всякий случай, сообразил, что едва ли поймает, и замер в растерянности.
— Я хотел бы умереть не в своей квартире,
А с бутылкою вина где-нибудь в трактире.
Ангелочки надо мной забренчат на лире:
Славно этот человек пожил в бренном мире[20].
Рамон пошатнулся, присвистнул.
— У-у-у, пожалуй, и вправду хватит. Ладно, пошло оно все…
Он тяжело спрыгнул обратно в комнату, и стало тихо. Эдгар вздохнул и пошел к себе.
* * *
Здравствуй.
Знаешь, я все-таки решился: еду. Будешь смеяться: столько времени ушло на то, чтобы выбрать «да» или «нет». Мне не смешно. Стоило дожить до двадцати с лишним, чтобы вдруг осознать, что всю жизнь меня учили быть вежливым и добронравным, уметь подчиняться, неважно, господину или родителям. Но не делать выбор и отвечать за его последствия. Где таким вещам учатся люди, подобные тебе, — Бог знает.
Выбор и в самом деле был неочевиден. С одной стороны, помню, как однажды, азавшись на турнире, сопровождая господина, я мечтал, что когда-то и сам выеду на ристалище и девушки будут хлопать в ладоши и бросать со своих мест рукава. С другой — я ведь так и не прошел посвящения, а значит, буду сражаться не с рыцарями, а с такими же, как я, — и все знают, что чести в этом меньше. С одной стороны, нужно хоть раз в жизни понять, чего ты стоишь. С другой — турнир не скоро, к тому времени мне стукнет двадцать один, а ристалище — это не прогулка с девой при луне. И раз за разом находилось вот это «с другой стороны». Все это время я чувствовал себя как тот осел между двух совершенно одинаковых морковок. Пока наконец не понял, что хоть что-то хоть раз в жизни должен решить сам. Почувствовать, что я мужчина, а не выросший маменькин сынок. Я знаю, что мать запретит ехать, — и, признаться, перспектива противостояния с ней пугает едва ли не больше, чем далеко не призрачная возможность не вернуться с турнира. Но я устал подчиняться.
