Снился ему Модэ — тот, кого Ашпокай не видел в глаза. Во сне Модэ был подобьем медведя. Он стоял на вершине холма огромный и черный как сажа. Апшокай скакал по узкой ложбине у подножья холма. Конь Модэ, страшный Апохша, всхрапывал и поднимал сбитое и потрескавшееся копыто. Вдруг Модэ увидел крошечного Ашпокая и засмеялся, и смех его превратился в драконий рев. Гнусное копыто надвинулось на Ашпокая, заслонив всю ложбинку, юноша вскрикнул и слетел с коня, на лету закрывая лицо рукавом. Но тут же все пропало — и копыто, и конь. Настало утро, и солнце глядело в узкое оконце под самой крышей. Ватажники спали, сбившись войлочной грудой, от которой поднимался темный пар. Шак стоял, наполовину высунувшись в дверь. В груди старого караванщика что-то тяжело шумело, и он дышал глубоко, чтобы успокоить этот шум.
Ашпокай лежал неподвижный. В момент пробуждения ему казалось, что он действительно упал с коня и ему было страшно, как в первый раз… в тот первый раз, в далеком детстве, когда он упал взаправду на глазах у отца, на глазах у всех…
Мальчик снова уснул, теперь уже без снов. Ночь проплыла над ним, темная и спокойная. Разбудил его какой-то утренний звук — скрип или шорох. В хижине было пусто — пропали и Шак и все остальные. В приоткрытую дверь заглядывали любопытные волчьи морды.
«Собаки, — догадался Ашпокай. — Пастухи вернулись».
Толковать сны было в обычае его племени, но он решил никому не рассказывать про свое ночное видение. «Никому, даже Салму, — подумал Ашпокай. — Что-то неладно с этими снами».
****
Они медленно спускались с перевалов в ложбину реки, навстречу им поднимался темный тенистый кедрач. Дышалось здесь странно — травы не пахли привычно пылью, нет, они источали горький и приторных дух, от которого пощипывало нёбо, и слезились глаза.
Ашпокаю не понравилось здесь — под густым пологом кедров скрывались темные и осклизлые тропы, коренья и кустарники цеплялись за лодыжки коней своими узловатыми пальцами, сверху свешивались тяжелые зеленые лапы, и стоило задеть их плечом, или острием башлыка, как тут же с веток обрушивалась вонючая ледяная вода. Ашпокай никогда не заходил так далеко в тайгу. Как все молодые волки он вырос в краю, где люди похожи на сухие деревца, сухие и черные до треска, обветренные до медного звона. Про степняков говорили, что они даже плачут пылью.
Одно время молодые удивлялись горам, лесу и самой величине мира — прежде они считали, что за пару месяцев на добром коне можно проскакать весь обитаемый мир и увидеть ему предел — черную реку без берегов или бездонную пропасть. И уж конечно думали они, что весь мир от края до края — это рыжая степь с ломкой сухой травой и солеными озерцами. Долго шли ватажники по степи — и ей казалось не было конца. Но вот прекратилась степь — и впереди выросли черные горы и бескрайние леса. И страх овладел молодыми степняками. Казалось, вот он — предел миру, перешагни через сизые перевалы и разверзнется перед тобой темная, бездонная пустота, где ночует солнце и днюет луна, или забурлит река в которой вместо воды кумыс, а вместо берегов — белый сыр, или увидишь жилы гор, протянутые радугой в страшную глубину, где стучит, обливаясь горячим пламенем, красное как коралл сердце земли.
